Никита Павлов - Чужаки

Смутно догадываясь, что ее обманывают, бабушка весь этот вечер громче обыкновенного вздыхала, часто подходила к постели и гладила Алешины волосы, крестилась, но потом тихонько, как бы украдкой от самой себя, снесла Журавлихе двенадцать аршин холста.

После длительного лечения, ничего не давшего, Журавлиха в один из своих визитов подозвала к себе бабушку и мать и таинственно объявила:

— Посмотрите-ка, родимые, а я то думаю, думаю: с чего бы так? Не заживает! А ведь у него, родимые мои, болезнь-то какая: волосатики!

От этих страшных, никому не понятных слов мать затрепетала и как-то сразу стала меньше. Долго немигающим взглядом смотрела она на Журавлиху, потом тихо повернулась и, шатаясь, пошла к лавке.

— Да как же так, Нефедовна? Ты же говорила нам, что сглаз, а теперь волосатики?.. — изменившись в лице, с тоской спросила бабушка.

— Ах, матушка, матушка, — качая головой, с упреком ответила Журавлиха, — а сейчас-то я что говорю: с сглазу, и есть с сглазу! Да он, ирод, как сглазил-то, не просто ведь, а па полосатики!..

Поджав губы, Журавлиха закрыла глаза, — повертела указательными пальцами один около другого и начала разводить и сближать руки.

— На холст! — выкрикнула она, едва заметно приоткрывая правый глаз. — Пальцы прошли мимо… — На хлеб! — пальцы снова прошли мимо. — На масло! — Пальцы сошлись. — На муку! — Пальцы снова сошлись. — На горох! — И опять пальцы сошлись.

— Вот, милые, теперь-то уже как есть все понятно. Все, все до крошечки. А я-то думала, думала… Ах ты, антихрист, чтоб тебя нелегкая заломала… Ну, погоди же, — погрозила она кому-то большим костлявым кулаком и тут же добавила: — Завтра, Еленушка, принеси-ка мне ведро муки, решето гороха и чашку масла. Да ты не сумлевайся, милая; сама видишь, не для себя прошу, а для наговора.

Кроме прямых взяток. Журавлиха ежедневно приходила попить чайку. Ее угощали, как дорогую гостью, и, прощаясь, совали в карманы пестрой жакетки последний кусочек сахара.

Прошло еще три недели, а рана не заживала, нога болела по-прежнему.

Журавлиха, казалось, была вне себя. В один из «визитов», после долгого кривлянья с повизгиваниями и подвываниями, она упала в «обморок» и с пеною у рта стала кататься по полу. А когда пришла в «чувство», под строгим секретом объявила:

— Вот сейчас, милые, когда я до корня разгадала эту болезнь и узнала, как ее нужно лечить, нечистый так раскуражился, так рассердился, что чуть не замучил меня до смерти.

Теперь ей понадобились живая курица, яйца, картошка и для отвода глаз — ладанка.

Так продолжалось «лечение», пока с сезонных работ не приехал дедушка Иван. Когда ему все рассказали, он гневно взглянул на бабушку, назвал ее простофилей, а появившуюся на пороге Журавлиху выставил вон:

— Опять явилась, вымогательница! Чертова кукла! Убирайся, пока я тебе ребра не поломал!..

— Вот как! — завизжала Журавлиха. — Я вымогательщица? Я чертова кукла? Да знаешь ли ты, балда горелая, что я собственную душеньку черту закладываю чтобы твоего внука на ноги поставить, а ты вместо спасибо еще меня и лаешь? Ну, погоди!

Это окончательно вывело дедушку из себя; он поднял здоровенный кулачище — и тут Журавлиху как ветром сдуло.

— Чтоб вам ни дна, ни покрышки, тартарары! — уже за дверью кричала она. Увидев бабушку, Журавлиха плюнула и запустила в нее ладанкой.

— На, старая карга!..

— Да что ты, Нефедовна, при чем же тут я-то?

— А при том, матушка, — злобно выкрикнула Журавлиха, — коли ты век прожила с таким медведем, неучем, значит, ты дура. И внучек твой, хромоногий, тоже дурак. Дай б, ог, чтобы нога у него поскорее отгнила и отвалилась!

Тут она снова плюнула и, продолжая выкрикивать ругательства, быстро пошла за ворота.

Началось лечение ноги припарками, травами. Рану несколько раз затягивало, но она снова вскрывалась и начинала гноиться.

Когда закончили уборку хлеба, дедушка посадил Алешу с матерью на телегу и повез в город, в больницу.

Алеша никогда не выезжал из родного села. Все, что он Сейчас видел, возбуждало в нем бурное любопытство. За день они пересекли несколько речек, проехали по захудалым башкирским деревням, с растрепанными соломенными крышами на ветхих, покосившихся избах, с пасущимися у околиц кобылицами, со стаями поджарых, голодных собак и с голыми чумазыми ребятишками на улицах. В деревнях, на земляных завалинках и на лужайках, поджав ноги калачиком, сидели башкиры. Многие из них знали старика Карпова.