Юрий Бондарев - Юность командиров

– Вы не думайте… что я пьян…

– Я ничего не подумал, - ответил Мельниченко. Он видел: за ближними столиками перестали есть и начали пристально смотреть на них, на курсанта и офицера, точно ожидая скандала. - Присоединюсь к вам, Борис. Попрошу вас, принесите водки, - громко сказал капитан официанту, который тоже не спускал внимательного взгляда со столика, как только за него сел этот увешанный орденами офицер-артиллерист.

– Ну что ж вы будете - коньяк или попробуете водки? - спросил Мельниченко после того, как официант принес графинчик; и Борис, испытывая непривычную для себя, унизительную скованность, ответил:

– То, что и вы.

– Когда-то это носило свое название - фронтовые сто грамм. - Мельниченко задумался на миг, разлил в рюмки, сказал: - Ну, за День артиллерии! За "бога войны". Так, что ли?

– Да, товарищ капитан… - выдавил Борис и, сдерживая дрожь руки, взял рюмку и одним глотком выпил водку, потянулся сейчас же к папиросам.

– Запейте боржомом, тоже неплохо, - посоветовал Мельниченко и налил в фужеры боржом. - Когда-то этой роскоши не было.

– Разрешите курить? Я не пьян…

– Это не имеет значения, - проговорил Мельниченко, сжимая пальцами фужер с боржомом. - Слушайте, дружище, вот что мне хочется вам сказать, если это вам интересно. Заранее предупреждаю - никакой нотации я вам читать не собираюсь. Вы не мальчик, не со школьной скамьи и воевали не один день. А это много значит. Поэтому и хочу, чтобы вы знали, что я думаю о вас. Все бы я мог отлично понять, всю жажду самоутверждения, что является совсем не последним делом в ваши годы. Могу представить, как вы воевали, и не только по вашим орденам. Было бы глупо, Борис, просто чудовищно было бы, если бы все люди превратились в сереньких и одинаковых и если бы исчезло, например, честолюбие, как это ни парадоксально. Да, согласен: честолюбие - это стимул, импульс, рычаг, наконец. И будем считать лицемерием утверждение, что преступно и вне нашей морали на голову выделяться из общей массы. Это философия посредственности и серости, утверждение инертности. Нет, у каждого равные возможности, но разные данные… Все это для меня аксиома. Вы меня, конечно, понимаете?

– Да, товарищ капитан.

– Но, как это опять ни парадоксально, Борис, есть успех, который нужен всем, но есть успех, который нужен только себе. И это уже не самоутверждение, а, если хотите, тщеславная возня. Это тоже ясно?

– Товарищ капитан! - нетвердо выговорил Борис, и побелевшее лицо его дернулось. - Зачем вы это говорите?

– То, что я сказал, - правда, и уж если говорить более грубо, то через год после войны вы стали трусом, Борис, потенциальным трусом перед жизнью и перед самим собой. Именно вот это и хотел я вам сказать.

– Товарищ капитан… Я никогда не был трусом!

– Не были, Борис, но стали! Потому что самое страшное то, что вы своего друга предали, жестоко и беспощадно предали…

– Товарищ капитан!.. - Борис вскочил и вдруг с искривленными губами, чувствуя какую-то гибельно подступившую темноту перед собой, выхватил трясущимися руками деньги из кармана, бросил их на стол и, натыкаясь на стулья в проходах, ссутулясь, как ослепший, выбежал из зала.

Смутно видя лицо гардеробщика, он машинально схватил поданную им шинель и, на ходу надевая ее, шатаясь, вылетел в холодный сумрак улицы.

Мелькали фонари, освещенные окна, толпы народа зачем-то стояли на улицах, у подъездов, на перекрестках, глядели в небо, где расширялись над крышами дальние светы, но все это как бы скользило в стороне, проходило мимо его сознания.

Уже обессиленный, он добежал до знакомого, едва различимого за тополями дома, позвонил на втором этаже судорожными, длительными звонками и здесь, в тишине лестничной площадки, не без труда пришел в себя, непослушными пальцами застегнул шинель, поправил фуражку; сердце тугими ударами колотилось, казалось, в висках. А за окнами пышно и космато разрывались в небе низкие звезды ракет, мерцали над деревьями - и он тогда вспомнил, что сегодня праздничный карнавал в парке, а это, видимо, иллюминация.

"Что же это я? Она не ждала меня!.. - говорил он сам себе. - Что она подумает?"

Ему открыли дверь, и тихий ее голос вскрикнул в полутьме передней:

– Борис? Это ты?..

И он вошел, еще не в силах вымолвить ни слова, а Майя, отступая в комнату, по-будничному вся закутанная в белый пуховый платок, смотрела на него не мигая темными, неверящими, испуганными глазами.

– Борис… я знала, что ты придешь. Мы поговорим. Никого нет дома… Проходи, пожалуйста. Я знала…