Сергей Сергеев-Ценский - Том 8. Преображение России

Ночь была тихая, спать не хотелось, да и очень беспорядочно было на душе. Бродил по палубе, по привычке во все вглядываясь: в бочки с маслом, в ящики с поздними фруктами, в рогожные тюки с размашистыми надписями и скверным запахом.

На палубе, в теплой близости трубы, спало несколько человек простонародья и грузин, и когда Алексей Иваныч остановился около них, всматриваясь и обдумывая каждого, поднялась какая-то лохматая старая голова и проговорила не спеша:

— Как благий, той ночью спить, того, как ночь, у сон клонить… а злодий, — вин встае и ходе.

— Что-что? — удивился Алексей Иваныч.

— Злодий, кажу, — злодий… вин ночью встае и ходе.

Алексей Иваныч даже пощупал рукой фуражку, — есть ли на ней инженерский значок и кокарда, и повернулся к фонарю так, чтобы старику их было отчетливо видно. Потом вздохнул и проговорил кротко:

— Спи, дурак.

Потом он подумал, что едет он только затем, чтобы отомстить Илье. Может быть, старик это самое и угадал (кто их знает, этих стариков, что у них за чутье?), угадал, потому и сказал о нем: злодий… Ночь была светлая, и берег прозрачно чернел, и дрожало над черно-серебряным морем такое множество звезд, что было страшно.

На грязном дворе палубы, на носу, стояли быки — при тусклых, закопченных фонарях что-то многорогое, безумно странное, а около камбуза широкий кок и узкий буфетчик спорили, один круглым голосом, с рокотком, другой колючим:

— Осип Адамыч, вы ведь этого не знаете, а говорите: быть не может. Я же больше вашего плавал, значит, я больше видал. Если говорю я, что в Бейруте есть русское училище, — значит, я это точно знаю, что говорю.

— Быть не может.

— Опять начинай сначала: быть не может… Вы говорите: быть не может, а я вам говорю, что даже учат там по-русскому, если хотите знать.

Оттого, что где-то в Бейруте действительно, может быть, есть русское училище, Алексею Иванычу стало так тоскливо: зачем? Даже плечами пожал и прикачнул головою.

Глядел на мачты возносящиеся, на шипучую воду, — могучий стук машины слушал, все было ненужное, чужое.

Таким же чужим и странным показалось все, когда проснулся на другой день в каюте: не сразу вспомнил, куда и зачем едет.

Когда же, умываясь, ощупал он свой револьвер, почему-то вспомнился стишок: «Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал…» Каждое слово тут было такое шипящее и звенящее, как косы на сенокосе. Так и звенел по-комариному, надоедливо, этот стишок весь день: вдруг возникнет откуда-то и зазвенит.

Все время отчетливо представлялся Илья: лицо выпуклое, бритое, волосы длинные, черные, пенсне, галстук пестрый, на часовой цепочке штук двенадцать брелоков (теперь, должно быть, еще больше), — большая уверенность в себе и во всем, что делает.

Это к нему теперь он. Стук парохода, почти бессонная ночь, потом еще такие же ночи, все дорожные дрязги, неудобства, гостиница — все для него. Хотелось долго, до устали ходить по палубе; пелось про себя и вполголоса: «Ползет на берег, точит свой кинжал!» Была какая-то неловкость в кисти правой руки, в плечах, в левой стороне шеи. И что-то похожее на Илью было в полном бритом лице актера, который ехал в одной с ним каюте.

С этим актером он обедал, пил чай, ему говорил о своем близком знакомом, лесничем, который убил любовника своей жены.

— Он всадил в него четыре пули: раз, два, три — таким образом — и сюда четвертую: в грудь, — две безусловно смертельные, в плечо — легкая рана, и в голову — навылет…

— Пус-стяк! — радушно отозвался актер.

— Предупредил его честно: все, что было раньше, — прощаю, но-о… если придешь еще раз, и я застану, то, любезный, — вот! Это всегда при мне, видишь — вот!

И Алексей Иваныч зачем-то с силой выхватил и показал актеру свой револьвер.

Тот взял его, повертел в руках, осторожно спросил: «Заряжен?» — и поспешно отдал его назад.

— Он предупредил его честно, — продолжал Алексей Иваныч, — и если тот — вне всякого сомнения, негодяй — не подумал даже так же честно уйти, навсегда оставить в покое, то он полнейшее имел право так поступить, как поступил. И никаких разговоров. Иначе не мог и… иначе никак не мог… Да разве это не огромное мужество, скажите, предупредить спокойно?.. Это — огромнейшее мужество, вне всякого сомнения… И как от человека требовать больше? Кто смеет требовать большего? Даже и закон не смеет!.. И вот в результате — четыре пули!

— Пус-стяк! — добродушно поддержал актер.

— Я понимаю, — взяв его за борт пиджака, продолжал горячо Алексей Иваныч, — что он не разглядел, он не догадался, не подумал даже, что посягнул на святое, на святыню — да еще на какую святыню, негодяй! Иззуй обувь с ног твоих, — вот на какую!.. Но раз ты посягнул, — закон возмездия, ты — труп.