Владислав Леонов - Деревянное солнышко

Пока движок тарахтел и давал свет, Бабкин хозяином обошел ферму. Все, что могло уплыть, люди вывезли. В красном уголке не осталось ни стола, ни стула, только в углу валялась забытая фотография: на траве сидят телятницы и улыбаются. Все, кроме Лешачихи. Она пристально смотрит на Бабкина.

Парень вздохнул и поднялся наверх.

Здесь, на высоком чердаке, стоял комбикорм в мешках, в углу лежали новые метлы, лопаты. Сюда же Трофим притащил телефон и протянул следом длинный провод. Бабкин обрадовался и схватил трубку.

— Кто? — спросил директор Ефим Борисович Громов.

— Я, — ответил Бабкин. — Бабкин.

— На ферме? — удивился Ефим Борисович.

— На ферме.

Трубка задышала чаще, Бабкин дожидался. Наконец директор настороженно спросил его:

— А зачем ты?

— Надо кому-то, — угрюмо ответил Бабкин. — Тут вон мешки с комбикормом лежат.

— Ну-ну, — пробормотал директор после короткого молчания, и голос его вроде бы потеплел, оттаял. — Ну ладно... Как ты там?

— Ничего, — сказал Бабкин. — Только за Пашку боюсь, один он поехал, вы его там встречайте.

— Встретим! — откликнулся Ефим Борисович.

— Как вода?

Бабкин посмотрел в окошко: там проступало небо. Движок раз-другой хлебнул, чихнул и замолк. Погасли фонари возле фермы, и сразу стало видно, какой славный да розовый приходит рассвет. Под небом ни дорог, ни мостов — одно сплошное море, тоже чуть розоватое, тихое. Торчит посреди разлива одинокая ветла. Грачи бросили ее, остались только их дырявые сиротские гнезда. Прямо по ширине плыл поселок с магазином, плыл завод со своими трубами. Плыла к телятнику лодка.

— Вода нормально, — отрапортовал Бабкин Ефиму Борисовичу и тут же положил трубку.

Он стал у окошка, слушая шлеп осторожных весел. Повертел головой: чем бы в случае чего отбиться, — поднял старую лопату.

Лодка была большая, как барка. В ней спиной к Бабкину сидела женщина, широкая в плечах, умелая на веслах. Она погнала лодку прямо в распахнутые ворота. И тут, похолодев, Бабкин узнал ее.

Он спрятался в тени, за вытяжной трубой, и слушал, как внизу гулко гремит лодочная цепь, как скрипит лестница. Женщина не остерегалась, вошла уверенно, как в свой сарай, и сразу с маху вскинула на спину мешок.

— Тетя, — хмуро спросил Бабкин, выступая из темноты, — а вы сюда клали?

— Ой, мама! — Его родная тетка выронила мешок и присела, боясь оглянуться. Вот потихоньку из-за плеча показался ее глаз — большой, темный. Заморгал. Узнав племянника, тетка захохотала, облегченно бухаясь на мешок — Мишка! Это ты! А я-то, дура, испугалась!

Она, покачивая головой, деловито ухватила мешок за уши, но с другой стороны в него клещом вцепился Бабкин.

— Ты чего? — удивилась тетка.

— Ничего! — Бабкин вырвал мешок, отволок его на место, вытер лоб. Ему стало очень жарко, и он, распахнув окошко, далеко высунулся на волю.

Вода подступила близко. Из черного зеркала сердито и взъерошенно смотрел на Бабкина ранний мужичок семнадцати лет, курносый и скуластый, в большой шапке.

За спиной у него родился кошачий шорох. Бабкин оглянулся — тетка суматошно волокла комбикорм к выходу.

— Тетя! И так мне хоть на улицу не выходи.

— Штой-то? — спросила она, подняв толстоносое лукавое лицо.

— А то сами не знаете... Поглядите, как вас у конторы разрисовали.

— Ого! — рассмеялась тетка. — Видала. — Смех у нее был не деланный, а настоящий, живой, здоровый. — Напугали дураки, как же!

Бабкин послушал, как она хохочет, а потом, глядя на нее прямо, спросил:

— Тетя, а за что вы Женьку, Лешачихиного сына, поили тогда? Ведь не задаром?

— Не! — Тетка вспомнила что-то приятное и опять заулыбалась. — Не задаром! Я целую зиму пестрого боровка комбикормом баловала.

— Вот как! — задумчиво проговорил Бабкин, а тетка, воодушевляясь, продолжала:

— Помнишь, Женька тогда возчиком работал, совхозные корма подвозил? Продать уговаривала — никак не хотел. Знаешь, на чем сошлись? — Тетка ударила себя по бокам крепкими ладонями: — За паршивого щенка три мешка отвалил!

— За какого щенка?

— Да понимаешь, — радовалась тетка, — нашла я в поле щенка, несу его и думаю: «Зачем он мне?» А тут — Женька. Ну и сговорились! Он жалостливый оказался, вроде тебя. Я ему щенка, он мне — корма. «А то, говорю, утоплю!» Он и напугался. Ну, на радостях я ему и поднесла стаканчик, чтобы не забывался.