Василий Егорович Афонин - Год сорок шестой

,, красила одёжу эту веником березовым. Второй год, снимая только для стирки, носит желто-зеленое, как осенняя трава, платье Варька, довольна. Варька в нем и в деревню летом выходила, на люди. Ни у кого не было такого платья...

Варька потянула за ввинченное в крышку кольцо, открыла подполье и, опустив ноги, спрыгнула туда. Спрыгнула, осмотрелась, не шибко-то и холодно тут, темновато только. Подполье просторное, два закрома в нем: в одном картошка, ведра три, в другом — брюква. Ничего другого в запасе у них не было. Картошка в закроме нисколько не крупнее той, что варили в свинарнике, картошка оставлена на семена, и мать строго-настрого запретила брать ее на еду. Один раз Варька с Сенькой не удержались, взяли десяток, испекли и съели. Мать узнала, ругаться стала. Никогда она не ругалась на них, а тут рассердилась, Варьку за косу трепанула, Варька заревела, мать, глядя на нее, и сама заплакала. С тех пор картошки не касались. А брюквы осталось мешка два и несколько свеколин. Но из свеклы суп плохой - свеклу мать парит в печке, нарезав кусочками, а потом сушит. Паренки те свекольные ребятишки, как конфеты, сосут. И из морковки. Морковными паренками чай еще заваривают по деревне.

Суп варят из брюквы. Если съедать по брюкве в день, все равно до травы не хватит. Варька выбрала брюкву не мелкую, но и не самую крупную, вылезла и закрыла крышку. Брюквину она разрезала надвое, одну половину положила на полку, другую стала чистить. А Сенька все еще был на дворе, дрова готовил.

— Варь, дай брюквочки, — попросил Минька. Он так и сидел на лавке возле окна, продышал еще один глазок и теперь заглядывал в оба. Варька отрезала ему тонкий пластик, Сеньке и себе, остальное стала крошить, как крошат для супа картошку. Стала крошить и вспомнила, что есть у них кусок коровьей кожи — в другом чугуне мокнет. Вчера они «лапшу» варили. Поди, не заругает мать, если сварить суп с «лапшой». Не заругает, там небольшой кусочек остался. Тогда нужно растоплять — спешить, чтобы вода закипела. Кожа долго варится. Где же Сенька? Пошлешь его, а он...

— Оставив брюкву, Варька с ножом в руках раскрыла дверь и, отстраняясь от морозного воздуха, закричала:

— Сенька, дров неси скорее! Куда пропа-ал, Сенька! И дверь захлопнула скоро. Холодом тянуло понизу, босая она была. — Ага, идет.

— Сенька принес беремя березовых поленьев и немного щепы, нарубленной из жерди. Хрупая поданной брюквой, он открыл заглушку трубы, сел на корточки возле лечи, сложил на под щепу, как для костра, берестину топкую подсунул, сверху поленьев сырых и поджег бересту. Тяга была хорошая, щепа схватилась сразу, и загудело в печи, потянуло пламя, схватывая мерзлые березовые поленья. А Сенька, прикрыв дверцу, сходил за лоханью, налил в нее из кадки воды и снова ушел во двор. Он еще не закончил своих дел. Когда они оставались без матери, Варька управлялась в избе, а Сенька на улице. Каждый знал свое дело. Быстрее получалось.

Докрошив брюкву, Варька достала из чугуна кусок кожи, подержала за край, пока стечет вода, положила на столешницу и стала мелко-мелко нарезать «лапшой». Изрезала весь лоскут и бросила в чугун. Брюкву — потом, она быстрее варится. Плита нагрелась уже, тепло подымалось от нее, расходилось но избе. Пол бы нагреть...

Кусок кожи, изрезанной на «лапшу», — шкура коровья. В сорок втором, осенью, корова у них подавилась турнепсом, прирезали ее, успели. Осень всю, зиму да и весну, считай, коровой той жила семья. И неизвестно еще, выжили б, если б не корова. А шкуру бросили тогда на чердак, бросили да и забыли. В зиму эту вспомнила мать. Шкуру ту, ссохшуюся, в пятнах крови, оттаяли в избе, разрезали на части, куски, по одному в день, палили в печи и, соскоблив ожоги ножом, клали на ночь в воду — отмокать. Когда с брюквой, а когда и с принесенной картошкой варили суп. Большая была корова, помнит Варька, пестрой масти. Большая, а шкуру съели скоро.

Еще чайник Варька поставила на плиту. Весной, как только распускалась смородина, они с Сенькой ходили в согру за огород ломать смородину. Наломанные веточки вязали в пучки и вешали на чердак. А зимой чай заваривали. Запах смородины хороший, все не голая вода. Мать, как замерзшая придет, пьет этой чай, обжигается. А когда пет никакой заварки — смородины или моркови, — кипяток пьют...

А Сенька из вынесенной лохани напоил овцу во дворе. Двор глухой, соломенный кругом, в темном углу, в загородке, овца у них зимовала. Дал ей сена и, поставив лохань возле крыльца — вдруг Варьке понадобится, — сел на поленья, стал глядеть на улицу, в огород. Зимой он редко выходил — одеться не во что было, только шапка, крепкая еще, грела — отцова шапка, выходная. Рабочую шапку отца мать носит. Пимы сейчас он Варькины надел. Старые материны пимы, Варька в них на свинарник ходит. А остальное, что на нем есть, — холстина. В прошлую осень шила мать.