Василий Афонин: Клюква-ягода

До вечера далеко. Да ты дорогу-то знаешь? А то заблудишь, ищи тогда. Ну, собаки держись. Она Семена выводила, спасала не раз. Двести рублей давали нынче за нее геологи, отказался. Поешь, правда, Миш?

— Да что ты, — засмеялся Лоскут, — я теперь сутки могу терпеть. Собаку отвяжи.

Фрося отцепила с кольца ошейника цепь, осмотрела лапу собаки, согнула ее несколько раз, сдавила. Собака тихонько взвизгнула, стала прыгать, чувствуя свободу. Стала лаять, глядя за речку в сторону леса.

— Ничего, — поднялась с колена Фрося, — затянулась рана. Не наколола б только. Вот еще что... Фуфайку тебе надо надеть. Ночи холодные. Хотя печка в избушке. Тогда дождевик лучше. Есть старенький, Петькин. В тайгу самый раз. Где подстелить сгодится. Петька все его надевал, за грибами когда собирался. Роста вы равного...

Она вынесла из кладовой заскорузлый, мятый брезентовый дождевик. Встряхнула.

— Ты вот что, Михаил. В эту субботу не придете, знаю, так в ту давайте обязательно. Шут с ней, с клюквой. Всю не соберешь. А я так и загадывать стану, баню попозже затоплю. Да не поругайтесь там. Давай пособлю. Ну, иди с богом!

Лоскут натянул дождевик, забросил за плечи мешок, лямки поправил, кепку и, кивнув невестке, мимо сарая, мимо бани взял берегом в верховье Шегарки.

Перелезая через городьбу огорода, он повернулся, махнул рукой и тронул дальше, не оглядываясь уже. Собака бежала впереди, поджидая, когда Лоскут отставал. Лоскут подзывал ее к себе, ласково разговаривая, трепал за уши. Юргу скрыло...

2

А Фрося, облокотись на воротца, смотрела вслед ему. Она стояла и смотрела так долго еще, уже когда Лоскута не стало видно — заслонило речным поворотом. Вспомнила вдруг, что они ровесники с Михаилом, родились в одну осень, и совсем скоро, в месяце октябре, сровняется им но пятидесяти. Вспомнила, как бегали вместе в школу — в первый, во второй, в четвертый класс. Фрося едва в шестой перешла и тут же бросила — семья большая, матери помогать стала. А Михаил учился дальше, восемь

закончил. Потом еще два года работал тут же, в Юрге, до осени сорок первого. А осенью сорок первого ушел на войну. Только-только восемнадцать исполнилось.

К тому времени Фрося еще не была родственницей его, снохой, или невесткой, как теперь по старинке называет Михаил ее. Ушел, а Семен остался. Бронь дали: охотник-заготовитель. Отца Фросиного призвали на шестой, седьмой ли день войны, следом — брата. Осталось их с матерью пятеро, Фрося — старшая. Зиму прожили, а весной мать и сказала ей:

— Ну, Фроська, как хочешь, а надо тебе замуж выходить. Одним нам войну не вытянуть. Давай-ка, вон за Семена Игнатова. Оп намекал мне уж, с осени еще. Как за стеной будешь жить: одета, сыта, нам помощь. Я уж и так и итак прикидывала — нет, ничего не получается. Давай, сами не прокормимся. А у него мяса невпроворот, ребятишек поддержишь. Замрут ведь...

— Ой, нет! — вскрикнула тогда Фрося. — Чем за такого, лучше и не выходить! Зачем?

— Ну и дура! — осерчала мать. — А за кого и пойдешь? Ровню твою, глянь, позабирали всю. Жди-гадай, кто вернется. А тут — от войны освободили. Это надо же — какое счастье человеку! Проглядишь, другая захватит. Ждать не станет. Охотниц до него много. Люська Лужакова при всех сказала: «За Семена кто пойдет, не прогадает». А он не хочет ее, Семен. На тебя заглядывает. А ты... Чего дуришь-то?

— Ладно, — сказала Фрося, — согласна я. Только иди сама говори с ним, с родителями его. И запомни: худо будет — убегу сразу. Силком, маманя, толкаешь меня...

Пришел сватать: глаза зеленые, раскосые, как у рыси. Нос перебит — дрался часто, косолапит, а ручищи до колен обвисли. Глянула: гос-споди! и это с ним всю жизнь? А бабы ой: «Да что ты, Фроська, крутишься? Войне конца не видать, кто жив останется? А тут при тебе мужик! Погляди, как одиночкам достается. Еле тянут...»

Сошлись по осени сорок второго. Ей девятнадцать, ему тридцать шесть. Стали жить. Сначала у родителей ого, потом отошли своим домом. Самостоятельно. Да. Гришка родился, Стопка родился, Петька за ним. Все головастые, раскосые, кривоногие. А Верка — много позже, когда уж о войне стали разговоры стихать. Вот и «убегла сразу», как грозилась! Увидит мать, заплачет, запричитает: «Ой, как жить дальше, не знаю. Пьет, обижает, помощи никакой, все одна. Ой, маманя, спаси меня...»

«А не обмирай, — осерчает старуха. — Чего вот ты стонешь? Молодая такая да сильная. Все выдержишь. Спуску не давай ему с первых дней. Он тебе слово, а ты ему два. Да возьми полено да гвоздани его меж глаз, небось сразу образумится. Дурь выбьешь. Тверезого не одолеешь — пьяному наподдай. Очухается — поймет. А как же?»