Л. Пантелеев - Том 3. Рассказы. Воспоминания

И вдруг — батюшки! — что такое? — что-то знакомое! В разгар веселья в зале появляется «человек со львицей на поводке»…

«Был перерыв между танцами. Человек пробирался в людском водовороте по бурлящему руслу зала. Не знаю, как он ухитрялся найти проход и этой тесноте… Львица шла на поводке за хозяином, мягко ступая большими лапами и нюхая воздух… Публика — и мужчины в военном и женщины — находили все это ужасно забавным, они только чуть-чуть отступали, смеялись, что-то выкрикивали»…

На двух страницах описывается, как шли дрессировщик и львица через зал, какие они были, дрессировщик и львица, как вела себя публика…

«Дойдя до другого конца зала, укротитель со своей львицей остановился… Мы увидели, как львица вдруг встала на дыбы и положила передние лапы через стойку прямо на мощную грудь кассирши. Кассирша закричала страшным голосом, потонувшим в грохоте оркестра, загремевшего с новой силой… Пары снова завертелись в безумном танце… Укротитель потянул поводок, лапы львицы соскользнули с груди кассирши, срывая куски корсажа»…

Вот как иной раз жизненные наблюдения претворяются в художественный образ. Не все ли, в конце концов, равно — Одесса или какой-нибудь Розенкирхен, ресторан или дансинг, халат или корсаж?! Укротитель львов вправе приехать со своим цирком куда угодно, и опять-таки куда угодно он волен привести свою дрессированную львицу, а львица вправе наброситься — тоже на кого угодно и разорвать что ей захочется — халат, корсаж или парчовое платье.

Быть может, это мое свидетельство пригодится когда-нибудь, окажется полезным ученым-литературоведам, занимающимся историей французской литературы XX века.

Время было как будто веселое, беззаботное, безоблачное. Гремел джаз, сыпался разноцветный дождь конфетти, на одесских заборах пестрели цирковые афиши, студия ВУФКУ снимала фильм с десятилетней Гулей Королевой в заглавной роли. Но не все было мирно и безоблачно в этом мире. Еще второго декабря, в скором поезде «Минводы-Тифлис» я узнал, что накануне у нас в Ленинграде, в Смольном, убили Сергея Мироновича Кирова. Через день-два в газетах появились сообщения об арестах. Западный мир кое-как выкарабкивался из кризиса. Набирал силы фашизм. Месяца полтора спустя, уже в Одессе, иду на главный почтамт, перехожу бульвар и вдруг вижу — свесившееся чуть ли не до середины улицы огромное полотнище красного флага с белым кругом посередине и с черным пауком свастики в этом круге. Флаг был водружен на здании германского консульства. Из утренних газет я уже знал о победе гитлеровцев на плебисците в Саарской области.

А мы сидели каждый в своей комнате и писали сценарии.

Однажды вечером пришла Эльза Юрьевна и сказала:

— Арагон кончил сценарий, он хотел бы, чтобы вы прочли его.

Помню, как захолонуло у меня где-то под сердцем, как слегка даже передернуло меня, молодого писателя, с восьмилетним, правда, стажем работы в советской литературе, когда я прочел название этого арагоновского сценария, написанного по заказу «дитячей студии»:

«ЛЮБОВНИКИ 1904 ГОДА».

Я еще не открыл папки со сценарием, а уже мелькнуло у меня что-то вроде предчувствия.

«Не пойдет… не будет поставлен…»

Сценарий поначалу не только не понравился мне, он меня напугал.

После заглавного титра «Любовники 1904 года» шли огромные цитаты — из Карла Маркса и, кажется, из Ленина. Затем должен был быть показан Баку 1904 года. Нефтяные промыслы. Надсмотрщики разгуливают между работающими и бьют их по голым, лоснящимся от пота и нефти спинам. Потом — «они ж там пируют». Контрасты. Опять цитаты. Глаза, полные муки… И — Франция. Как она была смонтирована с Баку — не помню. Вероятно, чтобы вспомнить и понять, следовало бы перечитать «Базельские колокола».

Первая часть сценария была данью молодого коммуниста, недавнего сюрреалиста Арагона современному «левому» искусству. Для нас, для советского кинематографа, это было уже пройденным этапом — все эти цитаты, надсмотрщики с нагайками выглядели наивно, схематично, «однообразно». А дальше — дальше шла история двух молодых влюбленных. И это было прекрасно, я читал и перечитывал сценарий Арагона далеко за полночь.

Потом вышел в коридор, подошел к двери соседнего номера. За дверью слышались голоса, Арагоны не спали. Я сходил за сценарием и осторожно постучал. Мне показалось, что меня ждали, — слишком уж поспешно было сказано:

— Entrez!

Удивительного тут ничего нет: все мы, пишущие, с особым трепетом ожидаем, что скажет о нашем творении именно первый читатель.