Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

А Степан — правильно говорили — ухитрился прожить в общежитии двадцать с лишним лет. Только из комнаты в комнату переходил. Другие как: поживут два-три года, найдут себе в женском общежитии пару и женятся. Приведут жену в комнату, отгородятся занавеской от остальных и живут со всем пылом молодой страсти. Комендант кричит, в завком вызывают — нельзя, мол, в общежитии с женой жить, некультурно. А где можно? Где культурно? Ни у нее, ни у него площади нет и не предвидится. А жить, говорят, надо. Любить — надо. Прирост населения давать — тоже надо. Разве не государственный подход?

И заводское начальство, не имея сил бороться с таким подходом — не запретишь ведь жениться тем, кто живет в общежитии, — смирялось: пусть живут, если могут. А там, глядишь, и на очередь поставят, комнату дадут, а если прибавление в семействе, то и квартиру. Один за другим уходили из общежития Степановы друзья, с которыми он поселился когда-то в общаге, в другую, нормальную жизнь, жизнь, в отдельной комнате — с женой, детьми, с телевизором, с хоккеем после работы и трехразовым домашним питанием. А Степан оставался. «Что же ты, — говорили ему, — парень как парень, сталевар лихой, а найти себе бабу не можешь. Давно бы уже квартиру получил».

Степан не мог. Не то чтобы не мог — не хотел он по-свински, на глазах у чужих людей любить женщину, никак не мог. Ведь как по-человечески должно быть, думал Степан: вот познакомится он, к примеру, с хорошей девушкой (это он сначала думал — с девушкой, а потом стал думать: пусть даже с разведенной женщиной, пусть даже ребенок будет у нее), походят они какое-то время в кино, в театр, понравятся друг другу и, придет время, скажет Степан своей избраннице: выходи за меня замуж. Ну, а потом, естественно, привести жену в свой дом, в свою квартиру, в свою, на худой конец, комнату. Но ничего этого у Степана не было, и потому он избегал заводить знакомство с хорошими женщинами: все равно ничего не получится, раз квартиры нет, а плохие женщины избегали Степана — им было с ним неинтересно.

А годы шли. Иногда Степану делалось страшно: вдруг он так и останется на всю жизнь один. Страшно было даже не это — он привык жить один, — а то, что так и пропадет зря накопленная за годы ожидания нежность. Однажды он решился и пошел в завком.

— Я уже много лет работаю на заводе, — сказал он председателю завкома, — а у меня еще нет семьи. Дайте мне комнату или поставьте на очередь.

— Не имеем права, — сказал ему председатель завкома. — Ты холостой, а холостых, как известно, мы на очередь не ставим. Женись — тогда другое дело.

— А куда я жену приведу — в общежитие? — спросил Степан. — Это ведь запрещено.

Председатель пожал плечами.

— Ничем не могу тебе помочь. Ничем. Ты сам посуди: у нас на заводе семейных столько стоит на очереди, с детьми! Как же тебе комнату дать, а с детьми... не дать? Будет это справедливо?

Степан подумал-подумал и кивнул: да, это будет несправедливо. Больше того, если ему, холостяку, дадут комнату, а кому-то, семейному, не дадут, председателю завкома выкарябают глаза.

Встал и пошел. Уже в дверях обернулся:

— А если я так никогда и не женюсь, что же, меня так и понесут на кладбище — из общежития?

Сказал, и самому страшно стало, вдруг представил: он — седой старик, давно на пенсии, а живет в одной комнате с восемнадцатилетними юнцами. Те вино пьют и его приглашают: дедушка, давай кирнем с нами...

Председатель завкома тоже задумался, но, видно, ничего придумать не смог. И поднял виноватые глаза на Степана.

— Слушай, — сказал он. — Странный ты человек: здоровый, видный, отличный специалист. Неужели ты не можешь найти себе подругу — с квартирой? Да сколько угодно! Я бы на твоем месте...

Степан попрощался и ушел.

Где-то через год, когда на заводе организовался жилищно-строительный кооператив, Степана в порядке исключения, как передовика производства, в этот кооператив включили. Он внес деньги. Квартиру пообещали через год, а это означало, что самая пора настала знакомиться Степану с хорошей женщиной. Он и приступил. Но это оказалось не так просто. И не потому вовсе, что в городе или на заводе мало было хороших женщин — их хватало, — а потому, что, доживя до тридцати пяти лет, Степан совсем не знал женщин... Тот небольшой опыт, который у него все же был, заключался в том, что он иногда подходил после кино к какой-нибудь женщине попроще, говорил; «Разрешите вас проводить», и если та соглашалась, почти в полном молчании провожал ее до дома, галантно раскланивался и уходил. На большее — хотя бы пригласить женщину опять в кино — он не мог решиться. И недоумевал, как это вообще можно: ведь женщина сразу догадается, что вовсе не в кино дело, что мужчине от нее нужно совсем другое. А если она это знает и тем не менее идет — значит, это плохая женщина. А Степану, как мы уже знаем, нужна была хорошая.