Антти Тимонен - Мы карелы

— Я Симо Тервайнен! — Парень вдруг расхрабрился. — Знаешь, кем я прихожусь Митро и Хариттайнену? Знаешь?

Но Лиэху не слушал его: перестрелка усилилась, и Лиэху пытался разглядеть, что происходит на позициях. Воспользовавшись этим, Тервайнен проскочил мимо и побежал вслед за финнами.

— Подождите меня. Я с вами.

Лиэху круто обернулся и выстрелил в спину Тервайнену, успевшему отбежать десяток шагов. Парень остановился, откинулся назад и, как подкошенный, упал на дорогу.

— Ну, кто еще туда хочет? — спросил Лиэху, показав револьвером в сторону границы.

Это подействовало. Солдаты вернулись в окопы.

В этот момент и пошла в атаку конница красных. Клубы сухого снега взметнулись в воздух над болотом. Увязая в глубоком снегу, красные конники пытались пробраться через пролив. Страшная это была картина. Проваливаясь по грудь в сугробах, кони бредут и бредут. Все ближе, ближе… Если они доберутся до берега, то конец… Шашка — страшная вещь в ближнем бою. Оцепеневшие от ужаса мятежники прильнули к прикладам винтовок.

— Не стрелять! Еще рано! — передал по цепи Лиэху. Васселею он сказал: — Видишь, вон там на сосне наблюдатель? Сними-ка его.

Васселей взял на мушку фигурку на сосне.

Выстрел Васселея и сигнальный выстрел Лиэху, по которому белые открыли ураганный огонь по коннице, прозвучали одновременно. Казалось, воздух над высотой вдруг разорвался с грохотом и треском. Торопливо заговорили «льюисы» и «максимы», захлопали винтовочные выстрелы.

Рийко упал с дерева и схватился за колено. Нифантьев подполз к нему.

— Жив? Ранили?

— Какая-то сволочь чуть не убила меня! — Рийко выругался. — Колено рассадил… Попадись он мне, бандюга проклятый!

Попав под губительный огонь белых, лошади метались, вставали на дыбы, падали, скошенные пулеметными очередями. Сами кавалеристы тоже были хорошей мишенью. Следовавшая за конницей пехота красных залегла, но вести огонь по противнику ей мешали мечущиеся впереди всадники.

Рийко вставил в магазин последнюю обойму. Расстреляв ее, начал шарить по карманам в поисках завалявшихся патронов. Нашел три патрона. Их вместе с рыбником дала ему мать. «Надо ведь свою голову защищать…» — говорила она. Рийко знал, что матери уже нет в живых. Эту страшную весть привезли ребята, прибывшие с пополнением. Мать нашли холодной на холодной печи. О судьбе отца Рийко не знал ничего. Один из ухтинских мужиков, бежавших от белых, рассказывал, будто видел лошадь отца в обозе у бандитов. Но ездовым был не старый Онтиппа. Мамы нет… Родной дом стоит пустой, безмолвный… Неизвестно, что с отцом… Не хотелось верить, что все это так, что это — правда. Рийко вставил в магазинную коробку три последних патрона и послал их на высоту… Это за маму! Это за отца! А это — за нашу Карелию…

Пришел приказ отступить. Пулеметы остервенело поливали огнем высоту: под их прикрытием начали вытаскивать с поля боя убитых и раненых конников. «Удалось ли Евсею вернуться?» — подумал Рийко и пополз за санитарами. Когда их перевели в Кестеньгу, Евсей попросился обратно в кавалерию. Рийко видел, как он шел в атаку. Вокруг бились и ржали в предсмертных муках раненые лошади. Помочь коням можно было лишь одним — пристрелить их.

— Гриша! Ползи сюда!

Евсей лежал за убитым конем. Пустой карабин был зажат в закоченевших руках. Он шевелил губами, силясь что-то сказать.

— Только что крыл белых. Ничего, жив будет, — сказал санитар, закончив перевязку. — Подсоби-ка положить его на лыжи.

Евсея положили на связанные за крепления лыжи. Волокуш всем не хватило.

В густом ельнике пылал огромный костер, окруженный со всех сторон плотной изгородью из еловых веток. Подтащив Евсея к огню, Рийко черенком ложки разжал крепко стиснутые зубы раненого и влил ему в рот немного разбавленного спирта. Потом начал растирать снегом, Евсей пришел в себя, посмотрел вверх, на клубы дыма и искры, поднимающиеся от костра; губы его зашевелились, он что-то говорил.

— Что, что?

— Они… еще… там?

— Кто, где?

— Коккосалми у них?

Рийко так обрадовался, что ни с того ни с сего начал объяснять раненому Евсею разницу между словами «коко» и «кокко»… «Коко» — по-карельски «весь». Нет, весь пролив не у бандитов. У них лишь деревня Коккосалми, а «кокко» — значит орел.

Не дослушав объяснений Рийко, Евсей закрыл глаза и сказал уже громче:

— Погода-то на весну повернет скоро… Четыре года я своих не видел. Напиши матери. Жив, мол, Евсей. Может, к весне домой отпустят… домой…