Олесь Гончар: Горы поют

Мадьяры дружно загудели, подтверждая, что это действительно так. Однако на предложение старшины никто из них не ответил ни согласием, ни отказом. Колеблясь, они переглядывались между собой, а Гуменный, видя их нерешительность, едва сдерживал закипавшее в нем раздражение:

— Так вы не согласны помочь моим канонирам?

Тогда вперед выступил представительный мадьяр лет под тридцать, с белой шеей и красивой черной бородой. Кацо шепнул старшине, что это местный учитель, «господин профессор», потому что в его квартире все стены заставлены книгами. Мадьяры смотрели на учителя с нескрываемым уважением и, видимо, ждали, что он скажет. А учитель мрачно взглянул за реку, потом обратился к своим односельчанам с короткой и торжественной, как тост, речью, из которой Гуменный понял только два слова: демократия и цивилизация.

«Только и слышишь от них про это, — сердито подумал старшина об учителе. — Меньше бы слов, да больше дела…»

Но тут учитель повернулся к нему и величественным жестом протянул раскрытый мешок:

— Клади! Мы не хотим, чтобы швабы вернулись из-за Моравы!..

Гуменный открыл ящик и положил в мешок учителя несколько снарядов. Вторым подошел старичок-«екатеринославец» и, подмигнув старшине, тоже раскрыл свой «сак».

— Гоп, мои гречаники! — приговаривал он за каждым снарядом словами когда-то заученной песни. — Гоп-гоп-гоп!..

Загрузив все мешки, Гуменный набил и свой ранец и скомандовал:

— Марш!

Переправлялись по три человека в маленькой лодчонке. Гуменный сел первый и взял весло. Какая радость — взяться впервые весной за весло, когда река перекатывается под солнцем, полногрудая и свежая, дышащая силой и здоровьем! Голубая река несла маленькую лодку, стремясь отнести ее по течению вниз, в спокойную тишину берегов, в мягкую оживающую весну, до самого Дуная. А Гуменный греб наперерез, беззвучно раскалывая веслом тонкую голубизну неба, отражавшегося в воде.

Переправившись, он остался ждать на берегу. Обратно лодку повел мадьяр, который, видимо, был добрым рыбаком. Он артистически орудовал веслом, и старшина, следя за ним, проникался к гребцу уважением, какое всегда вызывали в нем работящие люди.

Морава мягко билась о берег. Деревья дремали под солнцем. Устав за ночь, Гуменный присел на трухлявую, сырую корягу, глядя на противоположную сторону, где Кацо управлял посадкой. Берег был высокий, обшитый камнем, на нем стояло село, красивое, не разбитое, мирное. Белые домики радовались весеннему солнцу. Старшина вспоминал землянки на родной земле, вырытые на пожарищах. Там целые села перешли жить под землю. «Настроим когда-нибудь и у нас такие домики, — думал он. — Не бесконечно же будет тянуться эта война. Кончим, вернемся домой… Возьмем в руки топоры, пилы, рубанки. Запахнет свежей стружкой…».

В лодке, приближавшейся к берегу, сидел учитель с трубкой в зубах. Его борода сейчас была уже не так красива, она даже стала как будто меньше.

«Любит цивилизацию, — подумал Гуменный, — так пусть хоть раз намнет свою спину для нее. Разве мешок со снарядами так тяжел ради этой высокой цели?»

Когда все переправились, Гуменный еще раз пересчитал подносчиков, и они двинулись в лес узкой просекой. Летом, возможно, кое-кто из них ездил здесь на волах за сеном, а сейчас просека, как и весь лес, была затоплена весенней, талой водой. Молодая вода еще пахла снегом, как первые подснежники. Деревья стояли вокруг голые, но уже чувствовалось, что им хочется зазеленеть. Было тихо, и солнце мирно лежало на водяных полянах. Передовая молчала.

Старшина со своим ранцем шел впереди, разгребая ногами покрытую рябью воду, доходившую до колен. За ним, словно журавлиный клин, растянулись мадьяры. Сгибаясь под своей ношей, они изредка перебрасывались невеселыми словами. Учитель был уже по уши в грязи. Он тяжело дышал, спотыкаясь о подводные коряги. Ему цивилизация, кажется, доставалась труднее, чем другим.

— Дьорше! [1] Быстрее! (венг.) — энергично покрикивал старшина, когда кто-нибудь отставал.

Он шел впереди легкой, оленьей походкой, и на сердце у него было легко и радостно, потому что он чувствовал себя более сильным, более крепким, чем «господин профессор» и его односельчане. К тому же батарея молчала, — значит, там все было в порядке. А вокруг весна бродила по лесу над озерами, не видимая, но физически ощутимая.

Когда попадалось незатопленное место, Гуменный разрешал несколько минут передохнуть. Садились на чуть подсохшую землю, которая, казалось, играла, бродила под ними в глубинах, словно заправленная дрожжами и хмелем. Старшина угощал мадьяр табаком, и они жадно курили, думая каждый о своем. «Господин профессор» уже не имел желания произносить речи. Он сидел на пне, стараясь отдышаться, и его брюшко, которое раньше не было заметно, теперь тяжело поднималось под пиджаком. Лицо его приобрело кислое выражение. Только старичок, побывавший в Екатеринославской губернии тогда, когда Гуменного не было еще на свете, не впадал в отчаяние. С потешными ужимками он рассказывал старшине, какие там, в далекой губернии, хорошие были девчата, и одна из них, Маруся-Маричка, и до сих пор жила в его сердце.