Константин Еремеев - Озеро шумит. Рассказы карело-финских писателей

Меня душит смех и не дает сказать слова:

— Горит… горит… горит!

Старики недоуменно поворачиваются к телеге.

— Едрена промышленность!

— Доштукался!

Дед Ядран берет свое ведро у поварни. Кокорин, ныряя в дым, хватает свое, подвешенное сзади на дышло телеги. Перебрасываясь матюгами, они спускаются под горку к ручью, возвращаются обратно, заливают разгоревшийся уголь. Затем оба берут по лопате и нагребают до верху телегу хрустким блестящим углем из ямы. Кокорин, не говоря ни слова, садится на передок, хлещет Обуха вожжами, и тот не спеша вытягивает телегу на дорогу. Дед Ядран вроде бы в растерянности топчется у ямы, набивает в трубку новую порцию махорки, недовольно ворчит на меня:

— Нет, чтобы гасить сразу, дурак набитый… Десять лет мужик мужиком, а смеется, как маленький. А ну, брысь домой!

Но я преотлично знаю, что ему без меня тоскливо тут, в лесу, и продолжаю глупо хохотать.

…И теперь, спустя три десятка лет, вспоминая эту историю, я порой усмехаюсь, хотя давно уже понял, что смешного было мало, а если говорить по совести, то не было совсем.

У деда, кроме коренной клички Ядран, было еще две — Чин и Турский пулковник. Первая и вторая проистекали, понятное дело, из его приговорок: «Едрена промышленность», «Ишь, чин нашелся!». А вообще-то его звали Матвей Родионович Бередышин. Но по имени-отчеству величали деда в документах, в официальной обстановке и если в нем кому была особая нужда. А чаще даже в глаза проговаривались «дед Ядран», но Родионыч и ухом не вел, не обижался, если не был в легком подпитии. О третьем же прозвище надо рассказать особо.

Матвей Бередышин пропал без вести по первому году империалистической войны сорока лет от роду. Жена его, работящая и разбитная, охочая до смеху и шуток Марина, хотя и не было у них детей, не слушала доброхотных свах, не поддавалась на уговоры нечаянных женихов — ждала своего Матвея. И на удивление всей деревни — дождалась-таки. Пришел ее «Родивоныч» только через восемь лет. Пришел в буденовке, длинной шинели с красными «разговорами», с простреленным незажившим боком и с левой рукой, надрубленной саблей врангелевца. Уже после, из хмельных разговоров, узнали односельчане, что их Матюха Бередышин хлебнул лиха: жил в германском плену, сбежал, путался с махновцами, но опомнился — перешел к Буденному. Вчистую демобилизовался после схватки с какими-то неведомыми северянам басмачами.

Турского пулковника Матвей заработал на деревенской сходке. Мужики делили общинную землю и пожни — подошел срок. Шуму, реву, обид и мата, по-обычному, хватало. В огромной старой избе Бероздиных, где по углам поблескивал иней, накурено было — хоть топор вешай. Посреди избы под пятилинейной керосиновой лампой топтались двое — Андриан Кокорин и Марина Бередышина. Андриан, сплевывая в ладонь и этим добром потирая бороду, гугнил:

— Бабы полезли в дело — дожили… Да у меня два сына, дочери тоже две. Жить надо? По какому такому праву заречные пожни Савельихе? — И почти в слезах, в отчаянии заорал: — Не отдам!

А Бередышиха, уперев руки в бока, посверкивая веселым оком, не оставалась в долгу:

— А права нонче — новые! У Савельевой семь дочерей, ей что — фигу? Опять на тереба болотные, на десять годов? Мужа нету — беляки убили… А тебе хватит на речных-то покосах по сто пудов сена огребать — двух коров завел да нетель, видано ли у нас?

И тут подал из темного угла голос Матвей, потом, распалясь, вышел на середину:

— Новые права? Раз так, и жить надо по-новому. Вот видел я в России — коммунией живут. Все общее — земля, сенокос, скот, машины разные есть. Не нарадуются… А мы? Только и орем: «Новая жизнь! Новые права!» А чего нового-то? Каждый в свой угол чего может, то и тащит. Только много не утащишь один, да еще по нашему климату…

«Климатом» Матвей доконал сходку: все притихли — что бы это значило? Но тут с печи восхищенно загремел бас девяностолетнего георгиевского кавалера Федоса Бороздина, который, — хлебом не корми, — любил вспомнить «турецкую кумпанию», «генерала Скобелева» и «битву при Шипке» — довелось ему воевать там. Замшелый дед радостно зашумел с печи на всю избу:

— Вот Матюха чехвостит, будто турский пулковник!

Изба чуть не лопнула от хохота. А Матвей не только получил дома изрядную выволочку от любящей, но строптивой супруги за то, что перебил ее речь, но еще и припаялся к нему Турский пулковник — единственное прозвище, которое он не признавал и на которое реагировал обидой.