Анатолий Землянский - Этюд Шопена

— Пока никому ни звука, — строго взглянул на солдат Куприянов.

Задача разъяснена каждому. И все ждут приказа. А лейтенант все еще не додумал этого приказа до конца. Кирпичная стена, к которой он прижался спиной и головой, холодна, как железо танка на тридцатиградусном морозе. Но Куприянову жарко. Скомандовать, в цепи: «Вперед! За мной!» — и самому броситься очертя голову, увлекая других, — это одно, это, как бы сказать, дело нехитрое. А приказать кому-то погибнуть и уйти, остаться, может быть, живым?.. Можно, конечно, и самому прикрывать отход. С мертвого никто и ни по какому уставу не взыщет: почему командир бросил людей. Но правильно ли это?.. Видно, остается одно: жребий. В таком переплете он имеет право. Да, несомненно имеет. Выпадет, пусть будет он.

Нет, не выпало. Уже и до Сережки дошла очередь, но никому еще не выпала доля остаться один на один с врагами перед смертью. Сережка спокойно пошарил рукой в пропитанной солдатским потом ушанке. Все его конопатинки на носу чуть побледнели, когда он развернул бумажку:

— Взрыв…

Но еще больше побледнел его земляк.

— Врешь, поди, — сказал он тревожно и вопросительно. — Ей бо, Серега, не может того быть…

Утушкин показал.

— А кто ж прикрывает? — обидчиво насторожился Холмов, будто его хотят как-то обмануть. — Вытащили уже этот номер?

— Нет еще. Тащи, — сказал лейтенант, не глядя на Сережку. Какого черта, что сделалось там, около сердца? Так и взял бы из руки этого парнишки листок, мятый, жалкий, но зловещий, как неотвратимая беда.

— Ну, чего ты там разглядываешь? — покосился Куприянов на Холмова. Тот не в меру долго вертел листочек в своих железных пальцах.

Холмов поднял красное, немного растерянное лицо. Но сказал спокойно:

— Ну вот и мне. Прикрываю, стал быть, товарищ командир.

— Значит, вместе! — радостно вспыхнул Сережка. — Я рад, дядя Паня…

— Чего ж… Стал быть, судьба нашла.

Все готово. Остается одно: ждать темноты. И хотя она надвигается с необоримой неизбежностью, Куприянову кажется, что момент начала дела никогда не наступит.

— Товарищ командир, — снова возникает рядом знакомый уже голос.

«Не выдержал, медведь вологодский. Заныло, знать, и у него».

— Что еще, Холмов?

Тот что-то непонятно бубнит себе под нос.

— Говори яснее, Холмов.

— Сережку-то, говорю, ослобонить бы… Постарше бы кого.

Опять что-то подошло под сердце. На месте физиономии Холмова проступили другие черты, и голос вроде отцовский зазвучал в ушах: «Ты там, Николаша, того… Служить служи, а по пустякам под пули не подсовывайся. Граница… На ней, на границе-то, все может быть».

Где ты, отец, и где ты, та граница? Свело брови Куприянову — сразу постарел на десять лет.

— Ну вот что, Холмов. Ступай на свое место. Готовься. А с Утушкиным, тут знаешь… В общем, ничего не могу. Война. Не он, так другой.

Постояли, словно посидели по старому русскому обычаю перед дальней дорогой.

— Давай руку, Холмов!

Рука лейтенанта спряталась в ладони Холмова. Теплая ладонь.

— Иди, счастливо вам. Сигнал отхода не провороньте.

— Ладно, — тихо ответил солдат, но тут же, как бы устыдясь своей слабости, поправился, сказал громче: — Иду, товарищ командир. Счастливо и вам.

Было удивительно, что такой человечище скрылся совсем бесшумно, не прошуршал тяжелой ногой, не шаркнул плечом о стену в узком коридоре. «Собрался в кулак. Этот теперь повоюет! — Куприянов вздохнул уверенно. — Прорвемся!»

Куприянов сунул руку в карман за табаком и вместе с кисетом вытащил горсть бумажек. Видимо, он машинально положил их туда после жеребьевки. Хотел бросить, и вдруг остолбенел: на одной мятой четвертушке из блокнота стояли начальные буквы слова: «При…» Он быстро развернул листок, расправил. Сомнений не оставалось: «Прикрытие» — та единственная бумажка! Она не была вытащена Холмовым.

Долго стоял лейтенант в раздумье. Потом положил жребий на планшетку, написал на его оборотной стороне: «Пантелеймон Холмов. Село Яблоньки. 20 января 1942 года» — и, спрятав бережно эту записку в партийный билет, подошел к окошку.

Почти стемнело. Пора было начинать.

В темных защитных очках солдаты стояли на вершине горы, тесно прижавшись друг к другу. Здесь, на высоте почти пяти тысяч метров, она не казалась такой островерхой, какой они привыкли видеть ее снизу. На самом гребне вершина заканчивалась узкой, несколько вытянутой в длину площадкой, которая упиралась в огромную каменную глыбу, нависшую над крутым скатом. С правой стороны от площадки, постепенно расширяясь к подножию, спускался ледник: ослепительно белый наверху, зеленовато-голубой ближе к долине. Обнаженные трещины светились на солнце фосфорическими искорками.