Анатолий Землянский - Этюд Шопена

Берестинский не знал, что исполнял Чесов, но искры проникли и в него, и в сухого, как мумия, хозяина. Они заставили выйти из боковой двери молодую, пикантно, одетую девушку, с челкой до самых бровей, и заметно разгладили злые сборки на щеках седой фрау…

Вспоминая об этом случае, Берестинский каждый раз досадовал на себя, что не решился спросить у Чесова название исполненной им вещи и имя композитора. И вот, зайдя в клуб и вслушавшись в музыку, он почувствовал, что в него врываются те самые звуки. И он обрадовался, как мальчишка. Он влюбленно смотрел на долговязого солдата, на его длинные пальцы, мятущуюся голову, на сапог, закрывший собою педаль, зная, что теперь-то он получит, наконец, ответ на вопрос, который постеснялся когда-то задать Чесову.

Выждав, когда в пустом зале совсем угаснет музыка, он спросил:

— Скажите, что вы играли?

Он приветливо смотрел в молодое, чуть вытянутое лицо солдата, отмечая про себя, что, кроме густых черных бровей, ничего особенного в нем и нет. Он смотрел на солдата снизу вверх, потому что тот стоял на сцене. И, наверное, еще поэтому стало ему, Берестинскому, особенно больно от слов, которые он услышал:

— Простите, товарищ майор, но я не представляю, как можно не знать «Революционного этюда» Шопена.

Радостное настроение мгновенно померкло, лицо обожгло горячей волной прихлынувшей крови. Подумалось: стоит ли сейчас вступать в объяснение с этим юношей? Рассказывать, что лишь на семнадцатом году жизни, приехав из деревни в город, на учебу в техникум, впервые увидел рояль. А восемнадцатилетнего уже позвала война. Что потом экстерном окончил десятилетку и поступил в инженерную академию. С огромным трудом наверстывал то, что было потеряно на войне.

Обиду он подавил усилием воли, а на вызывающий вопрос ответил двумя вопросами:

— Из какого вы подразделения?

— Из карантина.

— Фамилия?

— Чуклин.

Солдат отвечал подчеркнуто независимым тоном.

Берестинский ушел. Он не знал еще, почему так сразу уходит, но внутренне был уверен, что поступает правильно. Он не мог пока сказать, какие предпримет шаги, но не сомневался, что они будут сделаны. И он думал о них. Думал, идя из клуба в свою роту, думал, сидя у себя в канцелярии.

Домой он попал не сразу, потому что неожиданно для самого себя вернулся с дороги, Только вернулся не в роту, а в штаб батальона.

Комбат посмотрел на него с удивлением, пригласил сесть, но Берестинский сказал, что пришел лишь с одной небольшой просьбой, о причине которой предпочел бы пока не говорить.

— Как хотите, — пожал плечами комбат. — Слушаю вас.

— Я прошу, — продолжал Берестинский, — чтобы при распределении людей из карантина рядовой Чуклин был направлен в мою роту.

— Что ж, учтем вашу просьбу, — согласился комбат.

«…Я догадался, товарищ майор, что не без Вашей помощи попал в третью саперную. И я был уверен, что моя дерзость в клубе не останется безнаказанной. Только мне показалась слишком прямолинейной такая форма мщения. Поэтому я решил тогда, в ленинской комнате, еще раз поставить Вас в затруднительное положение, — И я ничего другого не придумал, как попросить Вас сказать свое слово о Пикассо… Помните, как я спросил? „Товарищ майор, а кто такой Пикассо?“ Вы почувствовали преднамеренность вопроса, и какая-то болезненная тень пробежала по Вашему лицу…».

Да, именно так все и было. Вопрос звучал настолько вызывающе, что кое-кто из присутствовавших в ленинской комнате не выдержал его фальши и пристыженно отвернулся. Но остальные все-таки видели его, Берестинского, минутное замешательство. Он, конечно, знал, что Пикассо — это современный французский художник, сложный по своей творческой манере и методу выражения мысли, но сколько-нибудь обстоятельно и последовательно говорить о Пикассо он тогда не мог. Именно это и смутило его. Смутило на какие-то секунды, но Чуклин все же торжествовал. Брови его нервно прыгали, а на тонких губах играла едва уловимая ухмылка. Всем своим видом он словно бы говорил: «Вот так, товарищ майор. Раз уж вы пожелали видеть меня в своей роте…».

Справившись со смущением, Берестинский сказал тогда, что через недельку сможет побеседовать со всеми о Пикассо. Он знал, что поступил правильно, но настроение его снова было испорчено. Нет, не тем, что он не мог сразу «сказать свое слово» о Пикассо. В конце концов он не искусствовед. Его огорчало, что все еще встречаются люди с такой вот психологией, как у Чуклина. «Откуда у него это? — думал он, идя домой. — И что это: чисто юношеская бравада, желание покрасоваться или нечто большее и худшее?»