Глеб Горбовский - Шествие. Записки пациента.

— Светает… — обратился я к окаменевшему Смарагдову. — Прощайте.

И зашуршал кроссовками в направлении, общем для всех и каждого.

Смарагдов моментально очнулся. Пристроившись ко мне с правого бока, восторженно задышал, семеня ножками. Нехотя посмотрел я в сторону ученого человека и теперь уже отчетливо мог разглядеть несильный, безвольный нос пипочкой, весь плюгавый профиль плешивого очкарика. Даже напористая седая бородка профессора не делала этого профиля мужественней. Наоборот, было в этой культивируемой растительности, особенно здесь, в сакраментальных условиях дороги, нечто отталкивающее, неуместное, в худшем смысле слова, театральное.

— Суетился… Кофе по утрам употреблял, — продолжал канючить Смарагдов. — Нравилось. На юг с семьей неоднократно ездил. Однако в воду морскую без священного трепета заходил. Как в коммунальную квартиру. Теперь вспоминаю: жена у меня интересная была. Женщина для любви рождается, а я ее на что обрек? Вахтером при мне состояла. Жена ученого! А где ученый, куда делся? Жена призрака… Призрак — вот мое земное предназначение, всемилостивейший вы мой!

— А кто не призрак? — вторю Смарагдову безо всякого к нему сочувствия. — Солнце — и то смертно. И в свое время неминуемо лопнет, как мыльный пузырь.

— Не тем занимался, не по тем законам жил! — выбрасывал из себя признания Смарагдов, от которых, к моему удовольствию, все меньше и меньше отдавало чесноком.

— А кто виноват? Вас кто-нибудь заставлял не по тем законам жить? Бюрократы виноваты?! Старая песенка духовных импотентов! Нравственных конъюнктурщиков!

Смарагдов на эти мои слова как-то безнадежно взвизгнул и еще торопливее залепетал:

— Камушки обожал пуще всего на свете! Людскую фамилию на каменное прозвище поменял! Смар-рагдов! А ведь был — Исаев! И звали не Владленом, а Фомой. Разве не идиот? Минерал «исаит» намеревался открыть. Чтобы в каталог, а то и в энциклопедию просочиться. Химерой увлекся. А жена тем временем… разлюбила. Да и друзья по работе отвернулись…

— Закон сообщающихся сосудов проигнорировали-с! — просипел чей-то сплюснутый, раздавленный голос. — За грехи, за увлечения отдельного индивида расплачивается все человечество. И не где-нибудь на небесах — на отчей земле! Прошу прощения, господа, давно к вам прислушиваюсь. По всем приметам — из Совдепии будете? Матушки-России сыны?

— И какие ж такие приметы? — настораживаюсь, но без прежней похмельной гневливости, когда чье-либо бесцеремонное вторжение в беседу, участником которой я был, приводило меня в неописуемое бешенство. — Язык тут общий, понятный всем, направление тоже у всех одно. По одежке, что ли, распознали?

— Образ мыслей характерный расейский, вот какая примета, — скрежещет сорванным голосом незнакомец. — Только у нас, где-нибудь в Касимове или Муроме, разгоряченные трактирные гении часами способны рассуждать о мировых проблемах, о всяких нравственных болячках («не так жил!», «не тому богу молился!»), о различных искушениях, грехах, смыслах, падениях и раскаяниях. Разве не так? Причем во всеуслышание вещают. Западный европеец об этом помалкивает на людях. Он для чесания языка светской беседой располагает. Или деловым, денежным разговором. А наши доморощенные интеллигенты как сойдутся — хлебом их не корми, дай о душе поговорить. И трясут ее, эту душу, как дети грушу.

— Кто вы такой, чтобы критиковать? — спрашиваю.

— Сегодня — такой же, как и вы, путник.

— А вчера? Небось тайный сотрудник полиции?

— Секретный сотрудник, сексот? Вы это хотели сказать? Так нет же… И вчера, и позавчера — всегда — путник, странник, скиталец! Призвание такое: быть вне толпы, вне закона…

— Без определенного места жительства, так, что ли? Теперь это называется «бомж».

— Вряд ли. Место жительства у меня было вполне определенное: Россия.

— А профессия, извините? До того, как в бичи подались? Вот я, к примеру, до болезни учителем истории числился, а товарищ Смарагдов — минералог.

— А в результате? Обладая своими профессиями, стали вы чище, добрее, совершеннее? Повлияли на общественное сознание? Помогли вам знания в постижении истины? Один, пардон, спился, другой, можно сказать, окаменел и теперь скулит, как побитая собачонка. От одного — чесноком, от другого… — потянул «скиталец» носом. — От другого — застарелым перегаром. Учитель истории! А что ваша, с позволения сказать, история запоминает? Какие деяния фиксирует? Военные действия — то есть кровопролития массовые, всевозможные политические убийства — то есть кровопролития индивидуальные, перевороты дворцовые, рождение и смерть убийц или убиенных, захват власти тем или иным деспотом. Разве можно это изучать, пропагандировать? Тем более — пичкать этой бесовщиной детей? Мы знаем, что в пятнадцатом веке сожгли на костре крестьянскую девушку Жанну д’Арк — девушку, ставшую полководцем, ввязавшуюся в политику того времени. А что мы знаем о такой же девушке пятнадцатого века, что жила в прокопченной избушке где-нибудь под Москвой во времена царствования Василия Темного? Девушке, которая так же страдала, любила, радовала собой мир? И была в итоге забита до смерти ревнивым мужем? День в день с гибелью Орлеанской девственницы? Молчит история. Не желает мелочиться. А ведь страдания подразумевают равенство их жертв, по крайней мере перед господом. Подмосковная девушка никого не убивала, ни в какие интриги государственного масштаба не ввязывалась. Она лишь взглянула на мир, на проходящего под ее слюдяным окошком доброго молодца, полюбопытствовала… И за это ее казнили. Тайно, грубо, мрачно, без пышных приготовлений, одышливо сопя, лишили жизни.