Илья Штемлер - Уйти, чтобы остаться

— Нет… Не знаю, Ипп. Многое, сместилось. Из обсерватории я уйду…

— Где же ты будешь работать?

— Не знаю… Савицкий мне отдал свои тетрадки.

Ирина дернула Ипполита за рукав. Мол, тише, начинается митинг. Но Ипполит не обращал внимания. Он, не скрывая изумления, глядел на Вадима.

— И оставишь Венеру?

— Подождет.

— Где же ты будешь работать? — не успокаивался Ипполит.

— Говорю, не знаю… Найду какую-нибудь лабораторию. И хватит об этом. Отрезали.

— Идиот! Ковалевский тебе такие создаст условия.

На Ипполита стали оглядываться. Он этого не замечал. Для него сейчас никого не существовало, кроме Вадима. При чем тут похороны?

Он повернулся к Ирине:

— Как-то я тебе говорил, что мы с Вадимом разные люди. Единственное, что нас объединяет, — это наше дело. Я ошибся, — Ипполит вздохнул. — Что ж, будем деликатны и не станем лезть друг другу в душу, если не просят…

Митинг открыл Весенин. Потом выступил Устинович. Несколько слов сказал Эдька Бродский, но так и не закончил, смолк на полуфразе…

Люди оглядывали друг друга — кто еще скажет? Еще бы кому?

— Петр Александрович, вы бы сказали что? — тихо попросил кто-то в толпе.

— Скажите, Петр Александрович… Как-никак столько лет вместе, — простодушно поддержал еще кто-то.

Киреев медленно подошел к яме. Постоял. Перебирая покрасневшими от мороза пальцами шапку. Затем расстегнул верхнюю пуговицу пальто.

«Опять одел старую нейлоновую сорочку, — вдруг подумал Вадим. Он чувствовал, как его лихорадит. Кожа напрягалась нервным ознобом. Воздух мелкими толчками проникал в легкие, словно стиснутые рукой. — Вот он, наш ближний бой… Теперь от него никуда не скрыться. Ни мне, ни ему… Ближний бой… А может, смолчать? Ведь все это страшно. Для чего он мне, этот ближний бой? Лицом к лицу… Меньше рассудка. Это уже не мое личное».

— Мы с Валентином… работали вместе с тридцатых годов. Он был талантливый человек, в этом я уверен… Но судьба не всегда ласково с ним обходилась… Как и со всеми нами… Но Валентин стойко все переносил. Мы уважали Валентина, ценили его. Но не уберегли. Это было свыше наших сил… Что мне еще сказать? — Киреев сделал долгую паузу. Застегнул верхнюю пуговицу.

«Черт возьми, он здорово постарел за эту ночь», — подумал Вадим. Нет, это, кажется, произнесла Ирина, сбоку. И она это заметила? Значит, верно. Не показалось…

— Ну, что еще сказать? — повторил Киреев словно про себя.

— Что ж говорить-то… Ничего не скажешь, все ясно. Нет человека, — произнесли из толпы.

— Врете вы всё!

Толпа замерла. Толпа еще не верила тому, что произошло. И тот же голос подтвердил толпе, что она не ослышалась…

— …Зачем о покойнике говорить не то, что думаешь о нем при жизни? Зачем ложь мертвому? Или она нужна живым?

Вадим почувствовал необыкновенное спокойствие. Такое спокойствие, очевидно, испытывает хирург, когда уже сделай первый надрез… Где-то, как в тумане, он вдруг вспомнил взгляд Савицкого после выступлений Вадима в защиту поэта, в Доме ученых. Тогда он не понимал Вадима. И сейчас, вероятно бы, не понял.

Все в напряжении молчали.

— Пусть говорит. Дайте ему сказать, не мешайте, — глухо произнес Ковалевский. В полной тишине.

— Мне хотелось бы, чтобы Киреев не пришел сюда… Ему не надо было приходить сюда…

Вадим слез с перекладины забора и пошел прочь. Ирина сняла со штакетника забытую Вадимом меховую шапку.

В морозном воздухе уже звенели молотки…

1965–1966

Ленинград

Сохо — увеселительный квартал Лондона.