Анатолий Буйлов - Большое кочевье

Ночь. На полу перед Николкиной кроватью четыре серебряных квадрата — огромная ясная луна грустно заглядывает в окно. Каждая вещь отчетливо видна в комнате. Тишина. Едва слышно поскрипывая, тикают на стене старые ходики. Больше ни звука вокруг, ни шороха. Безмолвная луна продолжает грустно заглядывать в окно. Но вот где-то на краю поселка тоскливо завыла собака. Тотчас же ей откликнулась вторая, затем третья, четвертая, и вот уже жуткий стоголосый вой потрясает тишину.

Николка съежился под одеялом и вдруг остро ощутил свое одиночество и свою беспомощность перед этим огромным и холодным, как лунное сияние, миром. Засыпая, он видел перед собой маленькую черную точку, постепенно точка росла и росла, превращаясь в огромный звериный глаз, не мигая, он пристально смотрит на Николку, проникая в самое нутро, холодя грудь, парализуя волю. Николка в страхе пытается вскочить и убежать от этого страшного холодного глаза, но не в силах даже шевельнуться, точно парализованный. А зрачок все увеличивается, вращается все быстрей и быстрей, увлекая в свой бешеный круговорот и луну, и звезды, и беспомощное Николкино тело.

Сквозь тяжкий кошмарный сон слышит он заунывный собачий вой, тиканье часов, вкрадчивый голос отчима: «Покорись мне, покорись. Люди — воры, люди — воры. Обманут, облапошат… Пропадешь, пропадешь, пропадешь…»

Проснулся от тихого шипенья. Открыл глаза. Прислушался. На кухне что-то жарилось, весело потрескивали в печи дрова.

— Молодец, сам проснулся! — заглянув в спальню, сказала Дарья Степановна. — А я будить тебя хотела. Умывайся скоренько да завтракай. Наваги свежей я тебе нажарила. В контору-то сходи пораньше, пока народу мало. Председателем у нас женщина — Иванова Наталья Петровна. Нашенская — камчадалка. Бухгалтером раньше была. Пятый год в председателях ходит. Хорошая баба, да трудно ей командовать! Народ-то у нас тяжелый, к дисциплине не привыкший. Особенно летом хлопотно: тут тебе и сенокос, и рыбалка, и всякие хозяйства — и кругом поспей. А мужикам-то что? В самое горячее время водку им приспичит глохтать — вот и воюет она с имя. А вообще-то баба она молодец, умеет приструнить кого следовает, даром что женщина.

Слышала я, вчера бригадир из третьего стада приехал в поселок, Василий Шумков. Просись к нему, с ним и уедешь.

Дарья Степановна проводила Николку до правления колхоза. Легонько подтолкнула его в спину, подбадривающе сказала:

— Ну, иди с богом. Да посмелее будь! Не к волкам идешь. Я б тебя проводила к Наталье, да на работу опаздываю.

В небольшом тесном коридоре правления сизый папиросный дым. На лавке, заслоняя окно, сидят пятеро низкорослых эвенов — все в малахаях, в оленьих унтах, на коленях у каждого огромные, из собачьего меха, рукавицы. И только у одного щуплого, как подросток, старика, сидящего в углу на корточках, одежда вся европейская — серые, подшитые черным войлоком, валенки, серая замызганная телогрейка, драная, с кожаным верхом, шапка, и прямо на полу перед ним пара брезентовых верхонок.

Старичок сосет коротенькую черную трубочку. Смуглое лицо его расплылось в густом табачном дыму и похоже на подрумяненный блин, глаза точно прорези в нем.

— Здравствуйте! — громко сказал Николка.

— Здрастуйте! Здрастуйте! — дружно и приветливо откликнулись сидящие на лавке и с нескрываемым любопытством принялись осматривать вошедшего с головы до ног, точно стараясь угадать по одежде, что он за человек и зачем пришел.

Но вот сидящий в углу старичок о чем-то коротко спросил у Николки по-эвенски. Николка недоуменно пожал плечами.

— Он спрашивает у вас, не из райкома ли вы приехали? — с улыбкой перевел молодой широкоскулый эвен.

— Почему из райкома? — удивился Николка. — Не из райкома я. Работать к вам приехал. К председателю мне нужно.

Скуластый молодой эвен перевел старику Николкину речь. Старик, кивнув несколько раз, как бы разрешая что-то, указал рукой на дверь, рядом с которой сидел, и опять что-то проговорил.

— Он сказал: «Наташка сидит в этой комнате, но к ней лучше сейчас не ходить».

— Это почему же? — встревожился Николка.

Старик что-то долго, сердито объяснял, жестикулируя сухонькими детскими руками. Эвены, слушая его, посмеивались.

— Он говорит, что Наташка скверная баба! Раньше, когда она была маленькая, он ее на лодке катал, рыбой угощал, брусникой. Теперь она выросла, председателем стала, нет от нее никому покоя, везде свой нос сует, будто кедровка. И жадная стала, как росомаха. Полные склады всякого добра, а ей все мало. Деньги дает два раза в месяц. Это очень неправильно! Надо каждый день деньги выдавать. Вот сейчас выпить охота, голова шибко болит, а Наташка деньги не дает. В конце месяца приходи, говорит. Вот какая скверная баба!