Виктор Астафьев - Ночь темная-темная

— Тиха, миленький!.. Осторожней! Осторожней!..

Рыба вывалилась наверх, грохнула хвостом. Таймень! И в самом деле таймень! Ну не везучий ли я! Не колдун ли?!

— Ой! — вскрикнул Санька.

— Чо?

— Крючок в руку всадил! Во, зверина! Пуда на полтора, не меньше! А крючок вырежем. Я хоть чо стерплю! — Санька визжал, а я боролся с рыбиной и никак не мог подвести ее к лодке.

— Это он в затишек со струи забрался! Пищуженец попался, он его и цапнул! — объяснял мне Санька рыдающим голосом, но я не слушал его. Мне сейчас не до Саньки было!

— Греби к берегу! Здесь не управиться! — прохрипел я.

Санька рванулся к веслам, запутался в животнике, забыв, что он ведь тоже на крючок попался, и тут в мои бродни вцепился крючок. Я тоже попался на животник.

— Уйде-от! — завопил я, почувствовав, что рыбина пошла под лодку. — Уйдет-от…

Санька упал на борт, сшиб меня, лодка черпнула бортом, медленно завалилась на бок, и меня обожгло холодной водой. Я забултыхался. Рядом бился в воде Санька. Его запутало животником.

— А-а-а-а!.. — взревел Санька и пошел ко дну. Я успел схватить его за рубаху.

— Санечка, не тони! Санечка!.. — Я хлебнул воды. Скребнуло в носу, хлестнуло в горло, но я не выпустил Саньку. Меня дергала за бродень рыбина, тянула вглубь, на струю. Рука моя стукнулась обо что-то твердое. Льдина! Я вцепился пальцами в ее источенную ребристую твердь.

— Са… Льдина!..

— Ба-а-ба! — разнесся вопль на берегу. Алешка или углядел или почувствовал, что с нами стряслась беда.

— Палку, Алеш!..

И Алешка понял меня, но хорошо, что он не услышал моих слов, не побежал за палкой — не успел бы. Он ухнул в воду, наклонил черемуху. Я отпустился ото льдины и схватился за куст одной рукой, а затем подтянул к себе Саньку.

Мы перебирались по гибкому кусту руками. Корень у него оказался крепкий, выдюжил. Алешка подхватил и выволок Саньку на берег, а я вылез сам. Без бродня. Рыба сняла с меня обуток. Дедушкин бродень. И ушла с ним. Никто уже не дергал животник. Я весь был им опутан и услышал бы рыбину. Санька оторвал крючок вместе с коленцем и выпутался из животника.

Я упал на берег, стукнул кулаком по мокрой земле и завыл. Санька клацал зубами, Алешка все звал бабу.

— От… отпустили!.. Такого тайменя отпустили-и-и-и! — жаловался я неизвестно кому.

— Ба-ба!.. Баба!.. — кричал Алешка, глядя на редкие теперь уже огни в деревне.

Я вскочил с земли и дал Алешке по уху. Он не ожидал этого, кувыркнулся на траву и сразу замолк.

— Обормот большеголовый! — орал я на Алешку. — Такой тайменище ушел! А он — баба! Ты чо сидишь? — взъелся я на Саньку. — Завяжи руку, и станем животник распутывать… Расселись тут… Рыбаки! Другой раз свяжусь я с вами!

Первый раз в жизни возвысился я над Санькой, командовал им, и он — куда чего делось? — подчинялся мне как миленький и даже несмело попытался утешить, когда помогал распутывать животник.

— Может, это и не таймень вовсе, а большой налим…

— Я не отличу вилку от бутылки?! Лапоть от сапога не отличу? Сам ты налим!

Распутывали животник. Руки мои порезало льдом, сводило пальцы от стужи. Санька опять робко заговорил:

— Ты бы отжал лопоть, погрелся. Ноги у тебя рематизненные. Захвораешь…

— Не сдохну, не беспокойся! Ночь-то скоро пройдет. А рыба где? Плавает по дну…

Санька потом не раз мне говорил, будто именно в ту темную-темную ночь он понял, что характером я весь в бабушку свою, Катерину Петровну.

Но тогда он ничего не говорил. Помалкивал и дело делал. Алешка после оплеухи дрова таскал, несмотря на боль и рану, и огонь поднял до небес.

Животник мало-мало наладили, наживили снова, я забрел в воду, привязал его к кусту и закинул недалеко. Санька ждал меня на берегу и к огню не уходил.

— Чего тут дрожишь? — прикрикнул я на него и пошел к стану, Санька потащился за мной.

Разделись, отжали рубахи, штаны. Нагишом прыгали у костра, пока сушилась одежда. Я помаячил Алешке, чтобы принес из старого остожья сена. Прелое было сено, охвостье. Кто ж доброе оставит? Доброе зимой вывезли. И все же не на голой земле плясали теперь.

Сделалось совсем холодно. Мокрую травку на покосе подернуло изморозью. Напялили сырую одежонку. Алешка почернел от боли и знобкой стужи. Я оторвал от подола рубахи лоскут и перевязал еще раз ему ногу. Рана была мокрая, сочилась кровью. Санька грел у костра завязанную вместе с крючком руку, а то принимался дуть на нее, но не выл. И Алешка тоже не выл и бабу больше не звал.