Алексей Решетов - Зернышки спелых яблок

И карточка поспешно отодвигается к холодной, давно небеленной стенке, у которой стоит наша кровать…

Вторая игра «в Иванушку» захватывает нас еще больше первой. И мы уже не думаем о том, что мальчишки, у которых есть пальто и шапки и что-нибудь на ноги, без нас будут строить снежные крепости, без нас будут кататься на «дутышах».

Мы играем, бабушка что-то гладит; за окном звенит пила и, как пух из Маришиной подушки, летит снег.

Он закрывает последние следы тапочек, кучу консервных банок, пузырьки, горько пахнущие лекарством, и мотки голубой от окиси проволоки.

Проволоку можно летом собрать и сдать в утильсырье. А потом мчаться в центр и в Госбанке разжать маленький, с двадцативольтовую лампочку, кулачок, чтобы отдать потную трешку старенькому кассиру:

— Нате, дяденька, на подводную лодку «Пионер».

И, не чувствуя под собой земли, переполненному необъяснимым, светлым чувством, бежать домой…

Как по-взрослому называется это чувство?

♦

Зимой дни короче, летом — длиннее. Так говорила бабушка.

Но мы с Петькой не могли этому поверить. Зимние дни тянулись для нас нестерпимо долго.

Никто из ребят у нас не бывал. Только изредка прибегал Димка, чтобы похвалиться отличной отметкой или сказать, что не надо играть с Валькой Степановым. Он, этот Валька, себе-то сделал медаль из пятака, а Димке только из трех копеек.

После Димкиного ухода нам бывало особенно грустно. Петька тоже бы ходил в школу, да не в чем.

Ну и пускай! Читает Петька все равно не хуже Димки. И писать тоже умеет. Только печатными буквами…

Однажды Петька показал мне букву «а», и я на обложке «Руслана и Людмилы» нашел три «а».

Петька обрадовался:

— Теперь я тебе «сэ» покажу, запросто «Сэсэсээр» напишешь.

Но показать «сэ» он не успел. Дверь в нашу комнату без стука распахнулась, и вслед за бабушкой вошло очень много народа. Наверное, весь наш Почтовый переулок.

— Вы тихо сидите, — шепнула нам бабушка, — собрание у нас будет. Чуркина говорит: у тебя площадь позволяет. Боится, что ей натопчут…

Собрание долго не начиналось. Многие сначала сходили за своими стульями. Нашу единственную табуретку бабушка обтерла мокрой тряпкой и пододвинула незнакомому человеку в пенсне.

Когда все собрались, он встал и заговорил:

— На крутых поворотах истории наш народ всегда проявлял беспримерное мужество и высокую сознательность. И теперь, в это трудное время…

— Здорово! — подтолкнул меня Петька. — Как радио, шпарит! Тебе видно?

— Видно. Вон какой у него кулачище!

— А смотри, какая тень скачет, как футбол!

Действительно, по стене от кулака, которым размахивал говоривший, прыгала большая круглая тень.

Мы начали ее ловить и перестали прислушиваться к голосам взрослых.

Но вот эта тень исчезла — незнакомец начал что-то записывать и низко наклонился над столом. Дядя Вадим снял обшитую кожей ушанку (все сидели, не раздеваясь — так было холодно) и сказал:

— Знаете, бойцу она нужней. Я тут рядом живу. Дойду как-нибудь. Да у меня еще с финской войны форменная осталась. — И ушел домой без шапки.

И все выходили и возвращались с чем-нибудь теплым. Домкомша Чуркина помогла незнакомцу унести два больших узла с собранными вещами.

♦

Постепенно все посторонние разошлись. Остался лишь Коляда. Еще в начале собрания он привалился спиной к печке и теперь спал так крепко, что ни разговоры уходящих, ни хлопанье дверей не смогли его разбудить.

— Ишь ты, ничего его не трогает, — сердито усмехнулась бабушка. — Какой-то кусок мяса!

Она терпеть не могла Коляду и за глаза называла его то проклятым, то проклятым. Но показывать ему свою неприязнь открыто было нельзя — обидится и оставит без угля.

И бабушка мягко подтолкнула похрапывающего старика:

— Вставай, вставай, Коляда!

Он открыл глаза, недоуменно огляделся и спросил:

— Партейный-от… ушел?

— Ты бы спал больше. Давно ушел.

— А чего мне не спать? У меня не семеро по лавкам. Это вы расплодились, а теперь маетесь.

— Ладно уж, — примирительно сказала бабушка. Она видела, что Коляда не в духе. — Ты бы вот лучше печь посмотрел, задымила что-то. Ты свою хорошо сделал.