Дмитрий Холендро - Избранные произведения в двух томах. Том 2 [Повести и рассказы]

— Это вы? — удивленно спросил Кеша, сглотнув комок в горле.

Она посмотрела на него долгим взглядом и сказала неожиданно мягко:

— Не сердись… Я не хотела обидеть тебя…

Он ничего не понял.

— Меня?

— Ты ее ищешь, а она тебя даже не вспоминает… Я не виновата… И она не виновата…

Говорила мать Мастуры трудно. Кеша ждал каждого слова, тряс головой, как бы поддакивая. Медленно, не жалея его, она говорила правду. А правду говорить тяжелей всего.

— Лучше улетай, — посоветовала ее мать. — Улетай домой.

Может быть, то была самая длинная улица Ташкента, и во всю длину посередине ее тянулись палатки, поставленные как по шнуру. Двумя ровными, непрерывными рядами. В тихий ночной час это было очень похоже на строгое военное поселение.

Утром сюда приезжали фургоны с лепешками и молоком, поднимался базарный говор, шум. В полдень откидывали углы палаток, потому что не хватало вохдуха, и чайники с пиалушками, забытые возле кроватей на табуретках в предутренней суматохе, когда все спешили, кто на работу, кто на учебу, до вечера были на виду. И дети на горшках тоже.

Быт и дети вносили в палаточный городок безалаберность. Весело и грустно разворачивалась эта жизнь. Совсем неспрятанная… Все двери открыты — ни замков, ни сторожей, а собаки под раскладушками сбились с толку, не догадывались, кого встречать лаем. Гавкнут и смотрят растерянно.

У входа в одну палатку стоял телевизор экраном наружу. Брезент свисал по бокам экрана, как занавес. Смотрели футбол. «Пахтакор» выигрывал, ему везло в начале сезона.

Алимджан остановился, посмотрел немного и спросил:

— Не скажете, где здесь палатка Султановых?

Не оглядываясь футбольный болельщик-мальчишка махнул рукой:

— Дальше.

В палатках уже мерцали лампочки, там и тут, уложив детей, затягивали пологи на ночь, кто-то гладил на уличной доске мужнину рубашку или дочкино платье к утру утюгом, добросовестно служившим без счетчика. Кое-где мужчины играли в шахматы на табуретках, покуривали и читали вечернюю газету.

Наконец женщина, вешавшая белье между палатками, сказала:

— Да вот!

Алимджан приоткрыл полог и сразу увидел Мастуру. Она ставила тарелки на ящик, покрытый скатертью, под слабой лампочкой на крохотном шнуре, собирала ужин, как и в прежние дни, — видно, ждала мать. Из тех прежних дней Алимджан заметил в палатке будильник — он устроился на чемодане, поставленном между раскладушками на попа.

— Вот ты где! А пустили слух, что ты уехала!

— Алимджан!

— Ты видела Кешу? Сибиряка!

Что-то брякнуло в углу палатки, сбоку от Алимджана, там, куда он отвел полог. Оттуда шагнула к «столику» мать Мастуры, поставила вазочку с вареньем и третью пиалушку.

— Салям, Мархамат-апа, — сказал он робко.

— Салям алейкум, Алимджан. Садись чай пить.

— Рахмат.

Он сел, а Мастура спросила, справившись с дыханием:

— Кешу? Он ведь улетел!

— Он здесь, — ответила за молчавшего Алимджана мать. — Вчера приходил в трампарк.

— Что он тут делает? — все еще почти без голоса спросила Мастура, и Алимджану захотелось успокоить ее, может быть, обрадовать, а может, развеселить.

— Он ищет тебя, — сказал Алимджан тихо, и мать покосилась на него недовольно и тут же призвала к себе в союзники:

— Какой легкомысленный мальчишка! Правда, Алимджан? Вернулся в город, где землетрясение. Ищет девушку! Какой герой! Стыдно! Правда, Алимджан?

Алимджан молчал, сидел, пригнув голову, пока не сказал:

— Простите, Мархамат-апа, но, по-моему, это не легкомыслие. Мне кажется…

Матери, однако, было неинтересно слышать, что ему кажется. Она встала и перебила:

— Ага! Ты с ним заодно! Уходи!

Встал и Алимджан, снова приложив руку к сердцу.

— Мама! — вскрикнула Мастура.

— Уходи! — волнуясь, повторила мать и показала Атимджану рукой на выход из палатки.

— Да, да! — поспешил успокоить ее Алимджан.

— Мама!

— Простите, — сказал Алимджан и вышел.

Говорят же — не ввязывайся никогда в чужую любовь. Вот и получил, и от этого даже в горле засаднило, как будто съел кислое. Своей любви не вышло, взялся чужой помочь. Пропади вы пропадом! А тут еще дождь… И когда это он собрался? Странное лето в Ташкенте!

Дождь слетал редкими каплями, но небо было низким и черным, вот-вот развалится и обрушит на город ливень.

Мастура стояла в палатке, заведя руки за спину, обхватив ими столб-подпорку и прижавшись к нему затылком, как для казни. Что-то незнакомое, что не могло хорошо кончиться, назревало в ней. Хотелось возражать матери вслед за Алимджаном. Откуда это пришло? Гнев матери, такой чужой и несправедливый, обидел ее?