Дмитрий Холендро - Избранные произведения в двух томах. Том 2 [Повести и рассказы]

— Почему?

— Они краденые.

— Ты и это видел? — спросил Костя, густо краснея.

— Чего ж не видеть! Я на тебя смотрел. — Дед вдруг замахал руками, закачал расстроенно головой. — Нет, ты не мужчина!

Костя отлично понимал, что деду надо дать высказаться, стерпеть, но привычки к этому не было, и Костя не выдержал, занервничал:

— А кто же я?

— А черт тебя знает! — снова закуривая и злясь, сказал дед. — Безработицы у нас нет, а ты вроде как безработный!

Он помотал серыми прядями, не закрывавшими лысину, и Костя тоже закурил его вонючую папироску. И опять не смог промолчать, опять сказал, оправдываясь:

— Родители… Сами наработались, а…

Дед надел очки, уставился на него и печально пробормотал:

— Наработаться нельзя… Нельзя! — И безнадежно развел руками. Лицо скривилось, смялось, он заплакал. Костя, ни разу в жизни не видевший плакавшего деда, удивился тому, что слезы выкатывались из его глаз, и предложил:

— Давай лучше, дед, поговорим о бабушке.

— А это о ком? — спросил дед на грани взрыва. — О ком? Ты знаешь, как работала твоя бабушка? — Он покачал головой, и слезы высохли на его глазах, он даже улыбнулся. — Раз примчалась на службу в разных сапогах, один — длинный и черный, другой — короткий и желтый. Подруги в хохот: «Машка! Это что, мода такая — разнобой на ногах?» Глянула: «А! Плевать!» И бахнулась за машинку. — Дед горестно махнул рукой и замолчал, и Костя увидел, какая у него рука — как большая деревянная игрушка на шарнирах. — Она верила, что ты станешь вулканологом.

— А ты не веришь? — поинтересовался Костя.

— Нет.

— Почему?

— Потому что ты трус.

Костя подумал: «Значит, успела поговорить и с дедом?»

— Вулкана испугаюсь?

— Какого вулкана? — спросил дед грустно. — Вулканы далеко… Ты любой работы боишься.

— Батюшка с матушкой не научили, — вздохнул Костя.

И дед вздохнул и секунду просидел с закрытыми глазами.

— Кривляка! Бабушка Маша просила потолковать с тобой, но я объяснял ей, что ты не захочешь меня и слушать!

Они оба долго молчали, и Костя сказал:

— Нет, хочу, дед. Не знаю как, но хочу…

Удивленный дед похлопал себя еще раз по карманам в поисках папироски.

— Ну, так… во-первых… Что я тебе могу сказать? Простую вещь. Самому давно пора отвечать за себя.

— Но все же… — сказал Костя. — Отчего это у вас, таких трудяг, вырос такой урод, как я? Не скажешь?

— Скажу… Тебя это не спасет, но, пожалуйста… если интересно… Родители у тебя действительно трудяги, а растили вас с Ленкой как мещане: переласкали, перехвалили и… совсем не приучили к главному — к работе! Ты вот сказал — не научили! Учат специальности, а к работе — приучают сызмала, едва руки возьмут что-то похожее на инструмент… Это разные вещи, молодой человек, совсем разные! Образование и воспитание. А вы с Ленкой… Сам знаешь! Невоспитанные!

— А ты? Ты где был? Занялся бы мной с пеленок!

— А я что — особенный? — тоскливо спросил дед. — Прозевал! В этом вопросе оказался таким же, как и все в нашей семье.

— Мещанином?

— А кем же? — И дед стал совсем мрачным. — Бабушка называла тебя постояльцем. Вы же с Ленкой на постое…

— У кого? — еще попробовал поиграть Костя.

— У земли, — ответил дед и грубо сплюнул на пол.

А Косте почудилось, что пол выскользнул из-под ног, и все покатилось по наклонной плоскости куда-то вниз, где ничего не видно. Даже стало жутковато. Бабы Маши нет, а от деда ничего не дождешься… Однако дед вытер губы и спросил:

— Умылся?

— Нет.

— Умывайся. Мать велела накормить тебя бабкиным холодцом.

1981

Чем выше вырастали дома, тем клочковатей становилось небо. С детства запало в душу, что небо свободно от всяких посягательств. И теперь она сокрушалась: добрались! Небо было и далеко, над головой, и близко, в душе. Короче говоря, оно было для Зины неотъемлемой частью ее жизни, и нельзя было вырвать эту часть, не причинив боли и урона всему другому. Без неба не увидишь, как летают птицы. Не поразишься тому, как молнии бьют во все концы, соперничая между собой в блеске с такой яркостью, что сразу и не скажешь, какая ярче, и в ударах грома, таких оглушительных, что сразу и не скажешь, какой сильнее.

А неповторимый размах, которому оно безмолвно учит с младенчества? Неужели все не испытывали такого: замер под открытым небом, глотнул с воздухом его далекой, но твоей синевы, и словно бы родился заново?

Самой главной, облегчающей и озадачивающей особенностью неба оставалась его неодолимость. И разве только облака, грозовые тучи и птицы в этом неоглядном просторе? А звезды? И разве только звезды? А луна? И все это лишь в далях, подвластных глазу. А дальше? Но чтобы увидеть это и почувствовать в себе, как отзвук, такую же бескрайнюю мысль, похожую на легенду, надо, чтобы над тобой развернулось все небо, а не жалкий, затиснутый между домами клочок.