Дмитрий Урин - Крылья в кармане

— Товарищи! — сказал я. — Давайте рассмотрим вашу жизнь. Вы сеете хлеб, следите за погодой, собираете хлеб, платите налог, едите, спите, бабы рожают, вы им помогаете, — и все благополучно. Так?

— Нет, — ответил младший Савельев, — не все благополучно. Налог большой.

— Хорошо! — принял я его ответ. — Охотно верю, что налог большой. Ну, а если я уменьшу налог? Такой я начальник, примерно, что могу уменьшить — и уменьшу. Тогда — все благополучно?

Народ молчал.

— Все благополучно? — спросил я в упор у Савельева-младшего.

Он замялся, посмотрел на людей и ответил:

— У кого все благополучно, у кого не все. Это — смотря по хозяйству.

— Вот если ты не будешь отдавать налогу? Совсем освобожу тебя? Тогда ничего тебе больше не нужно?

— А я и так не отдаю, — весело ответил Савельев-младший. — У меня и лошади отроду не было. Я кругом сирота.

Он так легко, так свободно сказал это, что все рассмеялись.

— А если ты не обложен, чего ж тебе плакаться, что налог большой? — спросил я.

— Я за людей, — ответил Савельев.

Бедняков я знал и поэтому, обращаясь поочередно к Шопоткову, к Юркину, к старшему Савельеву, к комсомольцам, стал спрашивать:

— На тебя налогу много? На тебя — много? На тебя? На тебя?

Все они батрачили, ходили «в уезд», в Вологду, бились за хлеб, и на налог у них обиды не было.

— Позвольте мне слово сказать, — встал Алексеев, приложив согнутую руку пальцами к груди.

Он хотел противоречить. У него было небольшое, плохо поставленное хозяйство, и налог действительно ложился на него, как проклятие. Ему слова тогда нельзя было давать. Я обратился к Платону Ильичу Михайлову — ненавидимому от века, но от века спокойному — и сказал ему, хоть он все время молчал и не двигался:

— Вы что-то хотели сказать? Пожалуйста.

Все притихли, чувствуя маневр. Михайлов усмехнулся и встал.

Михайлов сказал, что стесняться нечего — все тут равные; все, кроме приезжих, — крестьяне: жить стало трудно при таких налогах, заготовках — хоть с голоду помирай. Он за этот год стал бедняком, хотя Богему помогал, земля помогала, солнце помогало, все помогали, — а ничего нет.

— Платон Ильич Михайлов, — как на перекличке, полностью сказал Василий со своего места, — значит, из-за той заготовки вы голодать должны?

— Голодать должен, Василий! — со страстью ответил Михайлов.

— Боже мой! — Василий встал, сочувственно мотая головой, и вдруг крикнул: — Настасья! Отрежь Платон Ильичу кусок хлеба. Отрежь, милая. И солью посыпь для сладости. Жаль человека! — обратился он ко всем и, сильно выпятив нижнюю губу, еще несколько раз мотнул головой и сел.

Тут только народ и начал по-настоящему безмолвствовать. Я посмотрел, как радостно и трусливо молчат мужики, как, оскорбленно закрыв глаза, молчит Михайлов, через ноздри выпуская бурлящую душу, и понял, что сила сейчас у нас, потому что мы можем не молчать.

— Говорите, — обратился я после этого к Алексееву. — Вы просили слово, насчет тяжестей жизни.

— Нет, — ответил Алексеев, — не требуется, отменяется, — он гладил ладонью свой ватник, и золотая пуговица то всплывала, то скрывалась.

— Тогда я скажу, — встал Василий, и злость зажгла его пафосом братства и беспамятства. — Слушайте, вы, Пушкин, Дыромол, и вы, братья Савельевы, и ты, Юркин, Антипов, и ты, Алексеев, и все, кто тут есть и кого здесь нету из бедняков, батраков и трудящихся мужиков: не знаете вы того, что сейчас главнее всего в России! Не налог на мужика! Такого налогу нет. Вот Юркин не платит, а Михайлов платит. А предложите им меняться. Юркин, может, и захочет, чтоб Михайлов отдал ему дом, лошадей, инвентарь, хозяйство и все такое, и выгоднее ему будет налог платить, чем у того же Михайлова огород копать и хлеба досыта не есть. А Платон Ильич Михайлов разве захочет? Товарищи! — крикнул он. — Мы были до сих пор нищими, потому что мы работали на других и потому что мы не умели работать на себя. Земля наша плохо рожала, коровы плохо доились, вода плохо пользовалась. Мы можем стать богаче — и не в одиночку, как Михайлов: один за счет целой деревни, — а все-все вместе можем стать богаче.

За ним вскочил я и, потрясая «Политграмотой», как сборником агрономических рецептов и секретов, закричал:

— Земля может давать в пять раз больше, коровы могут давать в пять раз больше. Работа может быть во много раз легче и верней. Давайте только!

Все это были простейшие и, я думал, новые слова.

Занесенные на бумагу, они теряют свое первородство и становятся знакомыми. В тот год такие слова говорили десятки тысяч людей.