Дмитрий Урин - Крылья в кармане

Яд подействовал. Стало ясно, что ему, рыжему, захотелось произнести много культурных слов. Не желая тратить времени, я плюнул на руки и взглянул на лопату. Он говорил долго. Яма была выкопана, нужно было установить столб, — он поддерживал его, пока я закапывал, и все продолжал говорить. Я понимал мало. Общий смысл был такой: Балайба темна и неразумна, а он, единственный человек, светлый и разумный, но ничего не может поделать.

Время от времени я говорил «конечно, конечно» — особенно в те минуты, когда переставал слушать. Установив столбы, я топором вырубил гнезда, прибил петли и навесил ворота. Восьмивинтовые шестисантиметровые петли я привез с собой. По дороге из Москвы в Балайбу мы три дня столярничали в Нижнем на постройке бараков и у меня остались петли.

— Спичка представляет собою также огонь, — все еще говорил Алексеев, — но войдите в положение означенного.

Работа кончилась. Я собрал инструмент и весело сказал рыжему:

— Одной спичкой можно город зажечь. От свечки Москва сгорела. Приходите вечером. Побеседуем. Василий Семенович спрашивал про вас.

Мы разошлись.

«Так, — думал я, — хорошо. У этого спичка. Все-таки легче!» — и рассказал об этом разговоре Василию.

— Я присматриваюсь до людей, — ответил мне Василий. — Есть тут подходящие. В деревне нужно оглядеться. Алексеев — это, конечно, хорошо. Его народ уважает. Только, кто его знает, Дмитрий? Опасно. Говорить он всегда охотник. А в деле он — неизвестный. Лакей, — понимаешь! Специальность вонючая, — Василий помолчал. Ход мыслей его был ясен, хотя и нелеп в данном случае. Безвыразительно и уныло он добавил: Социал-демократ.

Газетные образы настигали его.

Вечером у нас состоялось первое собрание. Старик уехал в округ, или «в уезд», как говорили здесь до сих пор. Настасья прибрала комнату, мы распаковали свои сундучки и выложили на стол кой-какие книги. Еще никого не было, а Василий уже настежь раскрыл окно, предчувствуя духоту. Бледные керосиновые звезды заполнили раму, только одна из них горела полярным электрическим светом, как столица. Настасья в сенях зажгла огонь и внесла его в комнату. Керосиновая лампа коптила, с одного боку поднимая к потолку маленький черный смерч.

Пришли два бапайбинских комсомольца — Дыромол и Пушкин. Оба они, здоровые, чубатые, как казаки, имели вид неожиданно задумчивый, держались все время вместе и выражением своего молчания очень походили на Василия. Затем пришел Алексеев. На нем была та же изодранная душегрейка. Пуговицу он носил как медаль. Пришел председатель Горлов, бывший рабочий, больной туберкулезом. Жалкая мшистая борода росла на его желтой шее и кой-где на щеках. Глаза, слишком голубые для взрослого человека, — не младенца и не старика, — смотрели на нас внимательно и понимающе. Вспоминая сейчас его лицо и взгляд, я думаю, что в тот день он был похож на Иисуса Христа, изведавшего тяжести заводской и мужицкой работы, на застыдившегося туберкулезного бога. Говорят, до болезни он был совсем другим, и даже борода росла иначе. Тогда, очевидно, на Христа он не походил. Вместе с ним пришли братья Савельевы, Юркин, Шопотков и Васильев — беднота и голь, собранная им по нашей просьбе. В разное время пришли хозяева Антипов и Бабушкин. С недоверием глядя на общество, собравшееся у нас, они сели вместе. Всех пришедших я знал немного и с удивлением наблюдал, как до разговоров еще образовывались слои и пласты балайбинского парламента. Отдельно пришел Платон Ильич Михайлов — крепкий хозяин. Его никто не звал. Братья Савельевы оба сразу уступили ему свои места.

— Сиди, сиди! Ты старшей моего! — сказал он и сел в углу, рядом с Настасьей.

Газетные слова стали обрастать житейской плотью, это явление повторялось и позже — во всех городах, на всех работах.

— Что ж, рассказывай! — обратился Горлов к Василию.

— Давай! — ответил Василий, хлопнул меня по спине, и вместе мы подошли к столу.

— Вот! Дмитрий имеет вам рассказать про положение земли и также все прочее, — сказал он и еще раз хлопнул меня по спине.

Я оглянулся. Что говорить? Мужики сидели тихо, глядя в разные стороны. Кроме Горлова — председателя — и Платона Ильича Михайлова, никто не смотрел на меня. Эти же смотрели сосредоточенно, как судьи.

— Что говорить? — спросил я у Василия.

— Все, — ответил он, — с самого-то начала.

— С Адама, — подсказал комсомолец Дыромол.

— Добре! — сказал я. — Начнем сначала.

Настасья сидела в углу под лампадой. Лампада мерцала едва-едва, как дальняя звезда. Образ слабо просвечивал — виднелись белые курчавые облака. И мне вдруг захотелось рассказать всем этим людям сначала, что в октябре месяце 1917 года произошла революция, что солдаты и матросы окружили петербургский Зимний дворец, где прятались министры, и с боем взяли власть в свои руки, что по дворцу из орудий стреляла «Аврора», что «аврора» по-латыни значит «заря». А что такое заря, все они знали хорошо. Рассказать, что вот уже двенадцать лет подряд…