Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

— Не лезь, не лезь! У тебя шуба, тебе одеялом обыгаться [1] Покрываться (диал.) не надо. Ну, чешись тут, обаляй! Что — блохи? Тебе хорошо: у тебя зубы, зубы… — тихо говорил Иван, засыпая. — А вот мне, как за это дело браться, так рубаху сымай да палец мочи. Да-а… А крючок на дверь опять не накинул…

Лай собаки раздался у самой его головы так неожиданно и так громко в тишине ночи, что был похож скорей на обвал потолка или на взрыв. Иван инстинктивно сжался в комок и несколько секунд был совершенно парализован. Еще не прошел этот шок, как мощный луч света ударил ему в глаза, и в следующий момент среди ошалелого лая чье-то тело кинулось на него, и на лице он ощутил колючую, промерзшую одежду.

— Спишь! — раздался хриплый голос, и горячее дыхание шевельнуло Ивану волосы.

Он поджал ноги и сильно откинул навалившегося человека коленками и руками.

— С ума сошел, Иван! Да ты не узнал, что ли? — прогудел знакомый голос.

Иван вскочил с постели в одних подштанниках. Собака заливалась под столом. Свет фонарика бил в стену. Иван посмотрел в лицо незваного гостя и узнал его. Да. Это он. То же острое, клином, лицо и брови вразлет. Только рост вроде поубавился, может, согнула жизнь? Девять лет он не показывался в этих местах, девять лет они не виделись.

— Зачем пожаловали? — спросил Иван и притопнул на собаку, чтобы замолчала.

— Лампу бы засветил, — ответил гость, присаживаясь на скамью, и добавил обиженно: — А что это ты меня на «вы» зовешь? Ведь мы с тобой сейчас не на судне, да сейчас и не пятнадцатый год, а уж тридцать восьмой.

— На «ты» ноне только бога зовут, — угрюмо ответил Иван.

Он снял с лампы начищенное стекло, зажег фитиль, потом насунул валенки, накинул зипун и стал растоплять печку.

…Топилась печь. Гость ужинал за столом один, а Иван медленно слонялся по избе, посвечивая подштанниками, да косился на бутылку, но не подсел. «Зачем опять появился этот человек?» — тревожило его, но он больше не повторил вопроса. Ждал.

— Ну, спасибо, Иван. Зря не выпил! — Гость посмотрел по сторонам, покачал головой и сказал, брезгливо поморщившись: — Все так же, как раньше. Плохо живешь. Как крот живешь, ничего не видишь. Ну ладно, потом поговорим — утро вечера всегда мудренее. Где меня положишь?

— На полатях, если желаете…

— На полатях? Это хорошо, по-русски…

Он разделся и грузно полез на полати, протянувшиеся под потолком от печки до двери, Укладываясь, он все же сказал:

— А я за тобой, Иван, пришел. Пора жизнь менять.

Иван, волнуясь, приподнялся с постели, но ничего не ответил, только руки его мелко задрожали, когда он убавлял в лампе фитиль и тушил ее.

В постели он почувствовал лихорадку. Пота не было, трясло, и мысли, одна другой невероятнее, наплывали на него. Он осторожно ворочался, но уснуть не мог. Наконец встал, надел ощупью валенки, зипун и без шапки вышел на волю.

Ночь была тихая, ясная. Изредка на полную луну находили тонкие, как пар, облака, и тогда тени бесшумно скользили по белому диску озера, взбирались на том берегу по заиндевелой стене леса и просеивались в него, как дым. По-прежнему жаворонком вызванивал под снегом ручей, но мороз на горе трещал в деревьях звонче, суше. Иван хорошо знал, что в этой тишине зимнего леса, во всей этой притихшей природе теплится неистребимая жизнь. Ему казалось, что где-то рядом спит лось, и завтра зажелтеет на снегу его новая лежка; он знал, что сейчас ходят лисы, и одна из них, наверно, подошла к его капкану; на соснах и на старых осинах он ясно представил, как спят белки, заткнув от мороза свои глубокие дупла мохом; показалось также, как под толстым льдом ходит по дну ночной хищник — налим и облюбовывает живца, лениво пожевывая широкой пастью. Эти раздумья, непрошено пришедшие к нему, заставили его остро почувствовать себя частью и хозяином этой природы, от которой так легко и самоуверенно хочет оторвать его человек, спящий на полатях.

Иван помочился за углом в снег и пошел в избу. В сенцах он задел валенком за топор и остановился. Задумался. И вдруг мысль заработала быстро, четко. Он поднял топор, прижал его промерзшее жало к животу и представил лицо гостя — острое, с бровями вразлет — разрубленным пополам. Сдерживая дрожь в зубах, он вошел в избу, накинул на двери крючок и остановился под полатями.

«Перво-наперво — пусть покрепче заснет…» — подумал он, и эта мысль не испугала его, только сердце забилось резко и жестко, да память накатила на него непрошеные воспоминания…