Иван Виноградов - Плотина

Наташа теперь торопилась закончить обед, а Юре и торопиться не требовалось — он всегда это делал быстро. И как только Наташа поднялась из-за стола, он тоже незамедлительно встал и вышел вслед за нею на улицу. Саша — вместе с ними.

— Интересно, — проговорила Наташа, остановившись у крыльца столовки и глядя на высокую правобережную скалу, — как мы все оттуда выглядим?

— Как муравьи… и как богатыри, — поспешил Юра ответить. И тут же предложил: — Можем хоть сегодня, после смены, подняться туда… Ты как, Саша?

— Я все видела, Юрочка, везде побывала, — отказалась Саша. — А вам надо.

Юра повернулся к Наташе.

— Как-нибудь в другой раз, — из солидарности отказалась и она.

Но Юра уже знал, что скоро пойдет с нею и на левый, и на правый берег, поведет ее вверх по своему любимому Сиреневому логу и по другим логам и распадкам, по заветным тропкам и нетоптаным травам.

В первую же субботу они встретились в центре поселка. У Наташи в руках была небольшая корзинка.

— Говорят, черника созрела, и дома мне посоветовали… — как бы извинилась девушка.

— Наберем! — пообещал Юра.

Он вырос в семье гидростроителя, где уважаются и ценятся первобытные радости таежной жизни: съездить на рыбалку, сходить пешком или сгонять на мотоцикле в тайгу и вернуться домой с корзинкой грибов, ведерком ягод и охапкой цветов в придачу. Здесь каждая хозяйственная семья заготавливает на зиму добрый запасец сушеной, вяленой и соленой рыбы, грибов и ягод. Это доставляет людям приятные хлопоты и дает не менее приятную добавку к рациону, нигде не лишнюю.

Последними «строениями» поселка, которые уже вклинивались в заросли Сиреневого лога, были собачьи конуры; в них местные любители охоты содержали своих лаек, натасканных на таежных зверьков. Собаки провожали молодых людей жалобным повизгиванием и требовательным лаем. Они как будто просили: «Возьмите нас с собой… Выпустите… Дайте же побегать, черт возьми!»

Дальше начиналась настоящая тайга. Справа и слева сопки, густо поросшие березой и сосной, прямо по распадку — тропа, проложенная вдоль ручья. Позади еще слышалось пульсирующее, наплывами, гудение «белазов», а здесь особая птичья тишина, запахи трав и листвы — и волюшка вольная!

Юра и Наташа шли теперь молча. В поселке они обсуждали предстоящий поход, проходя через «собачий городок», дружно пожалели бедных животных, которым за свою привязанность к человеку приходится расплачиваться своей свободой, — но вот все привычное осталось позади, и словно бы там же остались все подходящие слова. Юра еще очень мало знал Наташу и, как выяснилось, не слишком хорошо знал себя. Не такой он, оказывается, говорун!

Так они и шли, обмениваясь лишь необходимыми и незначительными фразами: «Осторожно, тут переход по камням…» — «Ой, какие милые березки! Как пять сестер…» — «Они и есть сестры…»

Если мало говорили Наташа и Юра, то бегущий навстречу ручей не затихал ни на минуту.

Он всегда говорлив, этот старый Юрин знакомец. Он всегда весел и приветлив. Только после дождей начинает вдруг сердиться, рычать и даже катит вниз камни. Тогда он становится мутным и недобрым, тогда не становись на его пути!

Но чаще он все-таки вот такой, как сегодня: резвый и не злой. И ведет свою нескончаемую жизнерадостную песенку. Журчим, дескать, работаем, бежим, бежим, торопимся — чтоб встретиться с Рекой. Там ждет нас жизнь особая, течение раздольное: каньонами, долинами, тайгой, холодной тундрою — и прямо в Океан!.. И вот когда, — слышится далее в песне ручья, — вот когда мои скромные струи приобщатся к истинному, невероятному могуществу, о каком здесь, за своей работой в логах и распадках, нам даже мечтать не приходится! Может быть, только там и только тогда, когда принесешь Океану-отцу свою малую кровинку, вольешься в него и сольешься с ним, — только там и познаешь весь истинный смысл своих здешних ручейковых трудов. Есть, есть в них смысл! И всегда будет — отныне и до века. Для того и бежим, для того и торопимся, в пути сливаясь с братьями, чтоб влиться в Океан…

Работяга ручей. Мудрец ручей…

Разные, как уже говорилось, бывают у него состояния, разные песни. В дожди — одна, в жару — другая, журчливая. Но всегда он — в труде. И всегда что-то напевает.

В это солнечное нежаркое утро он напевал, наверное, лучшую свою песенку — мелодичную, свежую и чистую. Об общей радости бытия. О прелести движения, которое суть и потребность наша. О счастье слияния с какой-нибудь резвой речушкой. Об общем устремлении к большой воде, в которой только и отразится вся неоглядность и чистота голубого неба.