Олег Меркулов - Комбат Ардатов

«Искать!» — крикнул он мысленно и перекинул себя через край на бруствер.

«Если я даже найду затвор, но не будет патронов! — подумал он и опять похолодел внутри: — Ведь батальон же танков!»

С затвором, но без патронов, ружье тоже становилось бессмысленной тяжелой железкой, ради этой железки не стоило ползти сюда и подставлять себя, как бесчувственную мишень, под пули.

Он хорошо помнил, что патронов для ПТР там, дома (а траншея с его людьми сейчас из этого окопчика, где ты один на весь свет! — траншея отсюда ему казалась домом), он хорошо помнил, что патронов для ПТР дома нет и тоже хорошо понимал, что их найти, просто найти где-нибудь без ружья невозможно, потому что самих ружей в армии было мало, а раз их было мало, значит, и патроны к ним были редкостью.

Он знал, что на любой брошенной позиции, как хотя бы в траншее, которую они сейчас занимали, можно найти винтовочные патроны, патроны к пистолетам и автоматам, гранаты, каски, телефоны, лопатки, противогазы, шинель, ремень, плащ-палатку, можно найти даже винтовку, даже ручной пулемет, черт знает что можно найти, что было впопыхах или в темноте брошено, потому что хозяева их или не успели взять или не могли, так как были убиты, или очень тяжело ранены, но найти патроны к ПТР без ружья было просто немыслимо!

«Искать! — крикнул опять он себе! — Хоть по запаху, как собака (как Кубик!), искать!»

Ему пока ничего не угрожало: в стороне немцев, глухо ухая и глухо тумкая — тум-тум-тум! — били пушки и тяжелые минометы, но они стреляли далеко, наверное, за Малую Россошку; Ардатов даже не слышал, как летят над ним снаряды и мины — они летели очень высоко, а из винтовок немцы стрелять по нему перестали, как только он свалился в окоп и они потеряли его из виду.

— Осмотреть все! До травинки! — бормотал он себе, ползая по расширяющейся спирали, в начале которой было ружье. «Ты правильно сделал, наводчик! — крикнул он про себя наводчику, который унес затвор. — Но как ты нас подводишь!»

Ардатов все ползал и ползал, забыв про немцев, про всякую опасность, вообще забыв обо всем на свате, кроме затвора и патронов к ПТР, как будто каждый из них содержал не порох внутри, а живую воду и как будто затвор был пропуском в страну бессмертия.

Ему попался противогаз, он, стиснув его, тотчас же оттолкнул этот груз пехотинца и, все расширяя спираль, пополз к другому окопчику, но там тоже ничего не было, кроме стреляных гильз.

Он отметил про себя, что тут человек остался живой — много стреляных гильз и только, ничего другого не брошено, значит, с этим солдатом было все в порядке.

«В этот день! — уточнил он себе. — В этот день все в порядке было с этим солдатом!»

Он пополз дальше, но так как у него ломило от ползанья руки и саднило исцарапанное полынью лицо, он подвал уже не по-пластунски, а на получетвереньках.

— Собаки! Сволочи! Бандиты! — ругался Ардатов, представив себе, как он мерзко выглядит со стороны — как весь грязный, с прилипшими ко лбу волосами, с выпученными слезящимися от набившегося в них сора глазами, с пересохшим и перекошенным от злости ртом, он ползет на брюхе, на локтях, на коленках, получеловек, полу какое-то животное, и он был мерзок сам себе. Но и вся война с бесконечными убийствами, бомбежками, пожарами была мерзостью, а так как он знал, что начали ее эти фрицы, то самой большой, изначальной мерзостью, от которой пошла вся мерзость другая, были сейчас фрицы, и он ненавидел их последней клеточкой своего тела.

Ему попалась окровавленная шинель. Он лихорадочно ощупал ее карманы, в них ничего не было, и он было пополз прямо через нее, но вдруг его колено наступило на что-то жесткое, кругленькое и длинное. Колено заломило так, что он застонал, но он все-таки почувствовал, что этих жестких, кругленьких длинных было много и, забыв боль, откинул полу шинели.

Под ней, вдавленные слегка в землю, блестели патроны к ПТР. Они были точно такие, какими он и представлял их — по форме винтовочные, только громадные, с толстенными тяжелыми пулями, похожими на снарядики.

Ардатов судорожно, будто патроны могли, как ящерицы, разбежаться, накрыл их снова полой, и прижал левой рукой и осмотрелся, держа в правой наготове пистолет.

— Ах, молодец! Ах, умница! Да золотой ты мой! — сказал он мысленно наводчику, оставившему свою окровавленную шинель и патроны под ней. Он сейчас безумно любил этого солдата, как никогда никого и ничто не любил на свете. Он бы сейчас обнял его и расцеловал и готов был спрятать этого солдата в самом заветном, в самом теплом уголке своей души.