Николай Котыш - Люди трех океанов

Смотрел я на сидящего передо мной Рахимова и изумлялся: откуда такое совпадение наших чувств! И сам себе отвечал: да иначе и не может быть. Живем-то одной жизнью, дышим одним воздухом, питает нас единая любовь к единой земле.

За верхушками обглоданных войной деревьев небо стало розоветь. Самая хорошая пора для сна. Я посоветовал Сабиту прилечь, намекнув, что наш неосторожный разговор может разбудить матросов. Сабит хитро улыбнулся:

— Будить нет кого.

— Как некого?

— Вся батальон не спят.

Я приподнялся и на светлом фоне небосклона увидел фигуры сидящих матросов. Да, на позиции никто не спал. Мы замолчали. Со стороны окопов донесся громкий, неумелый шепот писаря Яремы, в который раз рассказывающего известную всему батальону печальную историю своей любви:

— Был я тогда, хлопцы, крепко влюблен в нашу учительницу. Фаней звали… Федосья Антоновна, значит. Этакая рыженькая, огнистая, с симпатичными конопульками. Родом из-под Харькова, чи шо… Сам я был по профессии свинарь. Фермой управлял. А вот втюрился в интеллигенцию, покоя не нахожу. И отклика, скажу вам, хлопцы, не дождался… Виноваты эти горланы — соловьи. Она была в них влюблена. Все ходила слушать в сад наших соседей Пышкиных. А у тех соседей рос парнишка, Ильей звали. Хлопец из себя видный…

— Слыхали, Ярема, — вежливо напоминает Долин. И сам начинает мечтать: — Кончится война, вот на этом месте дом поставлю. Материал рядом — окопные бревна. Сад разведу. Пусть под самым окном горланят соловьи.

Неожиданно сырую тишину рассвета всколыхнул выстрел. Ему отозвалось охнувшее за околицей орудие. И поплыло, загудело над всей долиной. Но соловьи не унимались, будто пальба их не касалась. И пели еще громче. Думалось, что их не могут заглушить никакие пушки. Жадно мы вслушивались в птичий гомон.

— Ну, теперь слово за нами. Пернатые земляки свое сказали, — поднялся Долин, натягивая мичманку с терновой веткой.

Я посмотрел на часы: без четверти четыре.

С рассветом мы пошли в атаку. Первый огневой вал, упиравшийся в зеленый мысок дубняка, одолели, хотя с трудом, но быстро. А у самой околицы Таволжанки задержались. Дело в том, что не хотелось открывать безрассудный огонь по селу: знали — там наши люди. Немцы этим воспользовались и не только остановили нас, но и начали теснить. Выход оставался один — ударить с тыла. Вторая рота начала обход. Враг заметил и тоже начал спешно отходить. Сделать это, однако, быстро не мог. Мы видели, как к высокому дощатому мосту, перешагнувшему через бурлящий водоворот реки, стягивались полевые орудия, тягачи, трехтонки. Вместе с ними, словно остывающая лава, текла бурая масса шинелей. Наша радиостанция засекла немецкую: через полчаса неприятелю обещано подкрепление. Немцы спешили перебраться через мост, чтобы затем взорвать его, остановить наше наступление.

Уже видно было, как орудия, тяжело покачиваясь на ухабах, начали взбираться на первые мостовые брусья. Несколько зеленых шинелей скатились под мост.

— Минируют, — заметил Ярема и завернул такое словцо, что трудно передать.

— Минируют, гады, — подтвердил Долин.

И вдруг на гребне холма появилась тельняшка. Мы сразу определили — наш. Он то припадал к земле, то зигзагами перебегал к мосту. Временами замирал, а потом полз, полз. Вся передовая следила за ним. Вот он исчез в траве. Сердце кольнула страшная догадка — не навсегда ли остановился? Секунды казались невыносимо томительными. И вдруг тельняшка выросла у самого моста. Моряк поднялся во весь рост… Таким он мне и запомнился на всю жизнь: на фоне багрового восхода, с занесенной над головой гранатой. Нам не слышно было, что он крикнул. Долетел приглушенный расстоянием вскрик. Прекратилась перестрелка. То ли немцы хотели матроса живым взять, то ли прикидывали, как быть. Только видим — тельняшка вновь исчезла. Ярема оробело шепнул:

— Под мост сбежал…

В этот миг тягачи, трехтонки, пушки хлынули к мосту, затарахтели по ребристым выступам брусьев.

Когда немецкие машины почти достигли противоположного берега, мост словно встал на дыбы. Огромной силы взрыв поднял его в воздух, и переплеты моста с тяжким стоном рухнули в воду.

Село мы взяли. Вторая рота быстро форсировала реку и закрепилась на правом берегу.

Когда подошли к взорванному мосту, я поспешил отыскать матроса. Он лежал ничком у отвесного обрыва, над которым покоился скелет рухнувшего переплета. Неподалеку в свежей воронке лежали два немецких сапера. Один с окаменелой рукой на изрешеченной каске, другой со страшным, устремленным в бесконечность взглядом.