Иван Курчавов - Шипка

Улыбнулся и Суровов.

— От солдат отошел, к офицерам не подошел, повис, как говорится, в воздухе! — сказал Игнат.

— И орденами начальство не обидело?

— И ордена есть, и медали, и две звездочки на погонах.

— Куда же теперь? — допытывался Шелонин.

— Как куда? — не понял Игнат.

— А когда турку побьем? Опять скот пасти да лес рубить?

— И скот пасти могу, и для рубки леса силы свои не растратил. Приглашал в свое имение капитан Стрельцов: я ведь ему жизнь спас под Систовом. Хороший человек: добро до сих пор помнит. Да-и генерал Скобелев звал с собой. Люблю я его пуще отца родного, а на предложение его отказом ответил.

— Почему? — удивился Шелонин.

— В другой поход он собирается. Освобождать людей, Иван, очень приятно, а вот покорять — не по мне это!

— Оно конечно, — согласился Шелонин.

Они долго блуждали по замолкшим боевым позициям, и Иван неторопливо рассказывал Игнату, откуда лез турок и до каких мест он добрался, где его останавливали и как спускали его вниз. Показал и место, где был убит Егор Неболюбов, и неглубокую траншею, где откопали в снегу Панаса Половинку вместе с его ротным — поручиком Костровым.

— Трудно вам было, Иван! — покачал головой Суровов.

— Вам потрудней, — сказал Шелонин.

— Нет, Иван, вам тут было хуже, — возразил Игнат. — У нас был одцн враг, турок, а у вас их было два: турок и мороз. Мороз-то на поверку оказался пострашнее турка!

Шелонин возражать не стал.

Они прошли в землянку, темную и неуютную. Пахло сыростью, потом, кровью и дымом. Со стен стекала вода, образовав на полу широкую грязную лужу.

— Такая высокая вершина, а жили вы как на болоте! — заметил Суровов.

— Все время так! — махнул рукой Шелонин. Только в лютые морозы и не капало.

— Да, житьишко! — посочувствовал Игнат.

В углу застонал раненый, и Шелонин подошел к нему, спросил, не нужен ли ему лекарь; солдат ответил, что у него опять заныла свежая рана, но лекарь ему не требуется: пройдет и так. Иван присел на скамейку. Спохватился и тотчас зажег плошку; она светила тускло и едко чадила, но сидеть даже при ее слабом свете стало приятнее. Шелонин принес бутылку ракии, кусок сала и большую краюху хлеба.

— Отец Елены привез, — пояснил Иван. — Помнишь ту красивую болгарскую девушку? В Кишиневе я ее встретил, она…

— Я все знаю, Иван, я ее отцу в дороге помогал, — осторожно прервал его Суровов.

— Мать родную, наверное, не было бы так жалко, как Елену! — Шелонин вздохнул. — Думал, война закончится, увезу ее к себе и буду смотреть как на ангела!

— Эх, Иван, Иван! — покачал головой Суровов. — Одной твоей любовью Елена не прожила бы. Куда бы ты ее привез? В лачугу-избенку? На черный хлеб? Нет, Иван, нам пока нельзя привозить невест из чужих стран — совестно, братец!

— Болгария — не чужая страна! — возразил Шелонин.

— Но и не Россия. И живут они получше нас. А теперь, без турок, еще лучше будут!

Слова Игната резонные, но Шелонин так свыкся со своей затаенной мечтой, что отступать уже не мог.

— Все равно увез бы, — сказал он, — второй такой Елены никогда уже не будет!

Они распили бутылку, потом другую. В разговорах не заметили, как пролетели последние часы года. Но усталость взяла свое, и они пристроились на нарах рядом друг с другом. Уснули сразу, поднялись утром по сигналу горниста, который проиграл побудку на два часа позднее: в Новый год можно позволить и такое отклонение от правил.

На Шипке в это утро было до неправдоподобия тихо, будто ее покинули все, даже воробьи и черное воронье. Солнце поднялось высоко и светило вовсю. Нетронутый местами снег нарядно серебрился. Серые скалы Орлиного гнезда словно потеплели. На бывших турецких позициях не было никаких признаков жизни; с тех пор, как их покинули хозяева, там редко появлялись люди.

— Когда тихо — красотища-то какая! — обрадовался своему открытию Шелонин.

Суровов промолчал: оп тоже не мог налюбоваться и величественными горами, и спусками с них, и долинами, открывавшимися за сине-серыми утесами.

И уж совсем удивительным был детский писк, донесшийся из крайней землянки.

— Рад&! — всполошился Шелонин. — Я сейчас!

Он побежал к землянке и скрылся за ее маленькой, полуобгоревшей дверью. Вернулся с ребенком на руках. Дитя было завернуто в солдатский башлык, теплый и мягкий, головенка закутана шерстяным шарфом.

— Что за чудо? — изумился Игнат.

— Недели две назад подобрали, — пояснил Иван, — Вон там, под Святым Николаем. Отец и мать замерзли, болгары они, от турок спасались. А она меж ними. Живая и плачет. Я ее за пазуху, как котенка, да к себе в землянку. Хорошая девочка, только совсем не улыбается! А глазенки-то у нее, Игнат, Еленины — карие и красивые!