Юозас Балтушис - Проданные годы [Роман в новеллах]

— Это тебе, — сказала она, улыбаясь. — Два карандаша положила, очинишь сам. Еще маленький блокнотик. Не разучись писать, ведь осенью опять к нам придешь. Придешь ведь?

— Без надобности, — отозвался хозяин. — Посажу из обивок пакли пряди на веревки скручивать — все науки выветрятся!

— Наука не выветрится.

— А зачем батраку наука? Свиньям лекции читать? — расхохотался наниматель.

— Не весь же век он будет среди ваших свиней толкаться, — спокойно ответила учительница. — Придет время — и с людьми встретится. Тогда пригодится и моя наука. Для того и учу. Для людей. И дальше буду учить, — вдруг сказала она строго. — Буду учить, хотя кое-кому это и очень не по вкусу!

Хозяин долго смотрел на нее, чмокая трубкой. Потом махнул рукой и, так ничего не сказав, поднялся. Вышел во двор, подвел лошадь к дверям и, войдя снова, внес большой тулуп, полный холода.

— Закутайте парня. Не науки проходить, а в дорогу нам отправляться. Наш путь не ближний, немного подальше, чем до школы!

За дверь меня проводила вся семья. И вот я, после поцелуев матери и — удивительное дело! — отца, уже сижу в санях. Мать бредет сзади по снегу и, нагнувшись, укутывает мне ноги. Отец стоит без шапки, и я вижу, как мороз покрывает синевой его лицо.

— Прощевайте! — Хозяин стегнул кнутом.

— С богом, с господом богом, — отозвалась мать. — Счастливо доехать!

Сильная лошадь одним рывком выносит сани с нашего дворика. Я оглянулся. У обветшалой, занесенной снегом нашей избушки стоят они все: отец, мать, Маре, Лявукас, учительница. Стоят и молчат. Молчу и я в санях. И неизвестно, порыв ли ветра хлестнул меня по глазам или же в них соринка попала, но мне все хуже видно. Все будто тонут в светлом волнистом тумане, сливаются в одно прозрачное пятно, от которого рябит в глазах…

Как хорошо, как хорошо, однако, что никто из чужих не пришел меня проводить!

И вот я пастушонок. Первая моя забота — пригнать на себя тулупчик и деревянные башмаки, которые хозяин принес с подволоки. Тулупчик был велик и широк, когда-то крыт серым домашним сукном, теперь уже поредевшим, как решето. С обшлагов, с оттоптанных пол свисала свалявшаяся, заскорузлая бахрома, а от самого тулупчика воняло, словно в кармане его лежала дохлая курица. Увидев, как я косорочусь, хозяйка добродушно сказала:

— Ничего, ничего. Весною выгонишь скотину в поле, ветром продует, и будет ладно. Это негодник прошлогодний пастушонок кинул его мокрым, вот и попахивать стал. А тулупчик лучше некуда, почти новый. Не в каждом дворе дадут пастушонку такой тулупчик.

— Распущенность одна, больше ничего! — отозвалась мать хозяина Розалия. — Один сопляк бросил, перед другим сопляком оправдывайся. Не почти новый, а новехонький тулупчик!

Пригонял я этот тулупчик и так, пригонял и этак, наконец отрезал пуговицы и переставил подальше. Но когда начал их пришивать на новом месте, то увидал, что пуговицы здесь уже побывали. И только ли здесь! Вся правая пола была истыкана иголками наподобие сотов, а с исподу, в потертой шерсти овчины, пестрели разной толщины и цвета узлы. Видать, этот тулупчик носил не один негодник прошлогодний пастушонок, но и позапрошлогодний, а может, и позапозапрошлогодний.

Теперь дошла очередь до башмаков. Они тоже были велики, и, сколько я ни обматывал ноги онучами, башмаки все равно постукивали при ходьбе, словно мелен [8] Мелен — маленький столбец, шестик, укрепляется наискось в ручном жернове. жернова. Тогда я прибил к задникам ременные петельки, вдел в них оборы [9] Оборы — плетеная бечевка для подвязывания лаптей, самодельной обуви, оплетающая ногу крест-накрест. и обмотал икры. Стучать башмаки перестали, и я мог ходить фертом, будто это были не деревяшки, а дорогие фабричные сапоги, у которых не только верх, но и подошвы кожаные. Даже батрак Йонас усмехнулся:

— Вышагиваешь, словно доктор какой.

Невысокий, однако плечистый, весь обросший неподатливыми волосами, торчавшими даже из ушей, он встретил меня по приезде еще во дворе, крепко стиснул мою руку своей медвежьей лапой и сказал:

— Держись за меня.

И теперь, когда я уже приспособил к себе чужую одежу, весело сказал:

— Пойдем скотину обряжать!

У плиты хлопотала батрачка Она: запаривала набитую в ушаты мякину, опрокидывала в корыто дымящуюся картошку, сыпала муку. Рослая, с растопыренными красными пальцами, она работала шумно, словно мельница грохотала. И еще косила на левый глаз, а мне казалось, что Она все время следит за мной. Йонас объяснил: