Юозас Балтушис - Проданные годы [Роман в новеллах]

Вечером отец вернулся сытый, только усталый и злой. Сидя за столом, он обравнивал ножом оббившиеся ребра трепалки и кричал на нас:

— Не лезьте под руку, чтоб вас…

— Отец… — отозвалась мать.

— Ну что, «отец, отец»?.. Помахай-ка целый день трепалкой — иное запоешь! Пес бы их унес, не могли дать льну хорошенько отлежаться! Бьешь-бьешь, все плечо изломаешь, а перевернешь мочку — кострики полно, как гнид!

Вдруг обернулся ко мне и посмотрел в глаза долгим взглядом. И не было в этом взгляде ни злобы, ни пренебрежения, которые я так часто видел в его глазах. Тихо спросил:

— Знаешь, который тебе год?

— Девятый пошел, — ответил я. — А что?

— Ничего.

Потом, помолчав, он сказал:

— Ты бы пораньше ложился, отдыхал. Тебе много здоровья потребуется. Чужой кожух плохо греет, и хлеб ихний колом в горле стоит. С полынью их хлеб, вот что я скажу. А другого нет… — Помолчал и добавил: — Нет.

Впервые отец заговорил так со мною. Видно, потому в избе стало совсем тихо. Даже мать остановила прялку. Сестра с Лявукасом залезли за печь и глядели оттуда на меня, как напуганные зверушки.

— Идите дрыхнуть! — вдруг вспылил отец. — Какого еще вам черта?

Мы улеглись. Отец, как всегда, лег на кровать, а мы с Лявукасом — в изножье, уткнув ноги отцу под мышки. Так лежать очень хорошо: и одной кровати на троих хватает, и ногам тепло. Конечно, было бы во сто раз лучше, если бы здесь лежала мама. Ее ноги всегда так приятно греют, что иной раз и не разберешь, где твоя нога, а где мамина. Опять же, когда ночью становится отчего-нибудь не по себе, приснится ведьма из сказок Алаушаса или Тяконис, можно отыскать под одеялом руку матери и дотронуться до нее. Мать, конечно, не просыпается от этого, только пошевелит пальцами, и как пошевелит, то опять все хорошо, можно спать хоть до утра. А отцовы ноги совсем не то: прижимайся к ним не прижимайся, все равно видно, что это отцова нога, а не твоя. Но мать не ложится. Она все сидит за прялкой и нажимает подножку. И каждый день так, и сегодня так. Мы заснули, не дождавшись ее.

Ночью Лявукас осторожно толкнул меня в бок:

— Тебя продадут?

— Не знаю…

— А когда запечем молозиво, тебе оставить?

— Да перестаньте вы! — крикнул отец. — Все уши прожужжали своей болтовней.

Лявукас уткнулся в подушку, словно заяц в мох. Глаза у него были полны слез, подбородок вздрагивал.

— Мы тебе оставим молозива, — сказал он совсем тихо. — Сами будем есть, но тебе тоже оставим… не бойся!

Долго он молчал, все так же лежа ничком. Кажется, уж заснул, но вскоре я опять почувствовал осторожный толчок в бок:

— Когда уедешь, возьми мое стеклышко…

Верно, я ослышался. Шутка сказать — стеклышко! Круглое, волшебное стеклышко Лявукаса, которое собирает солнечные лучи в одну прожигающую насквозь точку! Это была самая большая диковина в нашем доме. Да что в нашем доме! Во всех шести дворах нашей деревушки ни у кого не было такого стеклышка. Лявукас получил его в подарок от своего крестного Йонаса Бекамписа и как прилип к нему: на ночь клал себе под бок, а, проснувшись утром, тотчас тянулся за ним, чтобы не выпускать из рук целый день. Никому не давал к нему и притронуться, разве что отцу, но и то, когда только бывал солнечный день, а отец оставался без спичек. Тогда мы все обступали отца и смотрели, как он направлял луч на конец своей цигарки, начинал чмокать губами, и вдруг у него изо рта показывался дым. Много дыму, который валил густыми клубами. Сколько бывало тогда крика и гама!

— А как же ты будешь без стеклышка? — спросил я, все еще не веря своим ушам.

— Мне оно больше не нужно…

— Стеклышко не нужно?

— Бери, — всхлипнул он, — тебе будет лучше со стеклышком… А мне… мне оно больше не нужно…

Я отвернулся. Лявукас впился зубами в подушку, чтобы не разреветься. Чувствую, как к горлу комок подступает, сладкая боль становится все сильнее. Выше, выше. Сейчас поднимется к самому небу, тогда… И меня берет досада на Лявукаса, такая досада! Я уж начинаю жалеть, что нет под рукой палки: так бы и стукнул по этому вздрагивающему затылку!

Каждой весной в нашу деревушку заворачивают сани многоземельных хозяев: пастушат покупают. Отбирают самых рослых, крепких, расторопных — и увозят. А мы все, и ребятишки, и взрослые, провожаем их и зорко глядим: будет плакать тот, кого увозят, или не будет. Плакали, понятно, только девчонки. Кто же не знает бабьего племени! У них всегда найдется, над чем пролить слезу. А вот летось, когда увозили Юргисова брата, Пятраса, было на что поглядеть. Прошелся он по избе, весь красный, как бурак, стал на скамеечку и долго шарил на полке. Отыскал там вытертую щетку для вычесывания вшей, старательно оглядел и положил себе в карман.