Илья Эренбург - Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней

Поэтому-то он и стоял здесь, напротив дома номер шестьдесят один. Он выслеживал человека. Он подрядился убить какого-то матерого большевика. Он ходил по улицам. Он караулил у подъездов. Он делал все это уже без воли, без азарта, как автомат. Теперь он дрожал. Он дрожал от холода и от страха. С завистью глядел он на стоявших рядом с ним женщин: ведь у них были дом, дети, жизнь. У Халыбьева ничего не было. Он еще тупо цеплялся за жалкие дни. Ему хотелось сейчас одного: лечь, лечь на мостовую — так болела поясница. Он ждал, когда выйдет тот человек. Хоть бы немного согреться!..

Он не знал, что в доме номер шестьдесят один, у того самого большевика сейчас находится человек, которого он боится больше всего на свете. Он пришел сюда в девять утра прямо из ночлежки. А в половине девятого Жанна вошла в этот дом. Жанну направили сюда, к тому самому большевику из Коминтерна, чтобы она сообщила ему все, что ей известно о деле Андрея. Жанна ехала в Россию. Жанна помнила московские дни. Вторую свою жизнь она несла туда, где жил Андрей, в чужую, в родную Москву.

Они встретились на нищей, на грязной улице Клейндорф. Ноги, распухшие, отекшие ноги подвели Халыбьева. Он хотел побежать, но упал. Он лежал и корчился. Жанна остановилась. Жанна глядела на ужасное, распухшее лицо. Глядел и Халыбьев. Не хотел глядеть, но глядел. Это она! Сейчас Халыбьева схватят, поведут, отрежут голову. Он корчился, он хрипел от ужаса.

Но Жанна недаром узнала любовь. Ее сердце не вмещало злобы. Она чувствовала себя живой. И, увидев несчастного человека, несчастного не лохмотьями, не болезнью, не страхом, но своим, испепелившим сердце, злом, Жанна его пожалела. Она ничего ему не сказала об этом. Жалость была только в глазах. Но Халыбьев ее почувствовал. Жалость ошпарила его. Он заметался. Он завизжал. Он был раздавлен ею, раздавлен, как гусеница. Он кричал:

— А вы знаете?.. А вы знаете, что я сделал?..

Это не было раскаянием. Чтобы раскаяться, нужно нести в себе и любовь. Любви у Халыбьева не было. У Халыбьева были только мания и страх. Да, он выдавал себя с головой. Его сейчас убьют. Все равно! Молчать он не может. Это не было раскаянием. Это было смертью Халыбьева, смертью вслух.

Жанна просто и тихо ответила:

— Да, я знаю. Да, я знаю все.

Тогда Халыбьев не мог уж ничего выговорить. Он только стонал, только корчился, все сильнее и сильнее. Одна из женщин, стоявшая в очереди, увидав эту страшную сцену, маленькую чужестранку, полную горя, а рядом с ней бьющегося в судороге нищего, вздрогнула. Тогда несколько капель синеватого молока пролилось на грязную мостовую. Женщина громко вздохнула:

— Все-таки страшная вещь — эта жизнь!

Да, страшная. Жанна Ней ей ничего не ответила. Она только взглянула на нее, и в глазах ее была вторая жизнь, еще страшнее первой, высокая, трудная жизнь — любовь.

Эта книга — не «избранное» в обычном смысле слова. Здесь только два романа — «Жизнь и гибель Николая Курбова» и «Любовь Жанны Ней», — они были написаны в Берлине в 1922 и 1923 годах соответственно. Оба — примерно об одной эпохе, но написаны по-разному: не только в смысле «что», но и в смысле «как». Тем не менее объединение их под одной обложкой вполне оправдано общностью эпохи, совпадением мотива любви, приводящей к гибели героев, и даже тем, что в определенном смысле они взаимно дополняют друг друга.

Если свой первый роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито» — международную сатирическую панораму эпохи войны и революции — Илья Эренбург продумывал пять лет и писал один месяц, то второй роман «Жизнь и гибель Николая Курбова» обдумывался один месяц и писался почти год.

Роман был задуман на сугубо современном и сугубо российском материале. Это повествование о судьбе молодого человека — непримиримого большевика и чекиста. Таким его сделала жестокая российская действительность (та самая, что иным теперешним литераторам и кинорежиссерам представляется исключительно благостной). Действительность, которую он вместе с единомышленниками решил переделать по формулам нового социального вероучения. Жизненный путь героя определялся ненавистью к пережитой с детства социальной несправедливости, и первоначальным эпиграфом к роману служила строчка эренбурговских стихов: «Молю, — о, ненависть, пребудь на страже!» В отличие от «Хуренито», роман замышлялся как психологический и вместе с тем детективный.