Николай Ракитин: Взвод

Утром пошел опять да базар. Смотрю, робя, а он самый, вчерашний, что бил-то меня, торгует на тележке. Зло меня взяло такое, что и не сказать. Часа, почитай, три следил за ним. А как заговорился он с соседом, я подобрался да хвать у него шкатулку с деньгами — и ходу. До самого Мацеста драпал, чуть не сдох от запала. Сел, пересчитал деньги — 25 целковых. Дён десять жил на них, дока дошел до Гагров, да и там еще хватило. Ну, потом и пошло и пошло.

— Словом, жуликом стал, — задумчиво произнес Гришин. — Вот оно, какая была наша жизнь.

Молчали, тяжело вздохнул Сережка.

— А дальше что было? — спросил Гришин.

— Дальше? Дальше известно дело: стал воровать, день сыт, два нет. Час бьют, а три дня бока болят. Тут революция подошла. За это время пожил хорошо. Кругом митинги. В карманы лезь без пропуска. Все рты разинули. Ворам революция — малина.

— Вот это да. Дураков учить, — ухмыляясь, промычал Сыч.

Гришин поежился:

— Барахло ты, Сыч. Людям радость, избавление пришло, а он их грабил.

— Да я и сам потом понял, что вроде сволочь оказался, — продолжал Сережка. — Совесть стала мучить. Осень семнадцатого года пришла. В Москве был я тогда. Шел на «дело» утром. Смотрю, рабочие стоят, очередь на Красной Пресне. Подошел и я — оружие дают. Один старик винтовку взял и меня спросил: «А што же ты? Не хочешь свое дело защищать, што ль? Я старик, а вот иду, — тебе, молодому, и подавно надо».

Не помню, как взял и я винтовку. Пошел со стариком. Три дня был с ним вместе. Он мне все рассказывал, почему и отчего. Убили старичка-то на Тверской. Я с тех пор и дерусь за советскую власть. Много частей прошел, а под Воронежем пришел в конную.

По селу пробежал петушиный крик. Захлопал крыльями и заорал петух где-то около крыльца.

— Чорт горластый. Кш… Кш… Чтоб ты сдох, — ругался Сыч.

Сережа сплюнул, чиркнул спичкой и закурил потухшую в начале рассказа самокрутку. Все замолчали. Воробей затянулся махрой и обратился к лежащим:

— Ну, давай, кто еще будет врать? Уговор был всем рассказывать про свою жизнь.

Гришин повернулся к Сычу, лежащему отдельно от троих у входа в избу.

— Мою жизнь вы слыхали. Сам рассказывал, да комбриг прибавил. Теперь твой черед, Сыч. Ты давеча мало сказал.

Приглушенным голосом ответил Сыч:

— Я последним буду, пускай Ванюшка Котов рассказ делает.

Ванюшка, приподнявшись, сел.

— Ну, я, так я. Такая выходит планида сегодня на рассказы, — слегка окая, заговорил Котов.

— Я, выходит, как будто сродни Гришке. Все сродственники мои — шахтеры. Меня мать сразу лампоносом родила. Жрать было нечего, один отец работал, ну, и я пошел в шахту… Отца забрали на службу в четырнадцатом году, остался я один работать. Мать больная. С хлеба на воду перебивались три года. Отец так и не вернулся. Мать схоронил. Остался один. Буденновская армия проходила, я бросил работать и пошел с вами. На том и сказу конец. История-то моя короткая. Давай-ка ты теперь, Сыч, — повернулся Котов в сторону лежащего Сыча.

— Ну, начинай врать, Сыч, — вставил Воробей.

Сыч пробурчал что-то невнятно.

— Ты что ж, заснул, что ли? Раздери зенки и открывай плевалку. Давай, Сыч, — пристали к Сычу Котов и Воробьев.

Громко зевнул Сыч.

— Пристали, банные листы. Тут спать до смерти хочется, а они рассказывай, да рассказывай. — Сыч замолчал.

Раздался голос Гришина:

— Сам тянешь, расскажи, да и конец в воду. Раз уговор был, так ты сполняй его.

Сыч громче обычного начал рассказывать:

— У меня все самое обыкновенное. Почитай, и сказать-то нечего. Мы крестьяне воронежские. Земли было, что только себя закрыть, хозяйства никакого. Работали на чужих людей. Отец батрачил, мать побиралась, а я свиней пас. Ну, революция пришла, я смылся на фронт. Ну, что же больше сказать? Все.

Гришин внимательно слушал Сыча, скинув прикрывавшую его попону, и спросил:

— А чего ж ты плел, когда тебя комбриг спрашивал? Путаешь ты што-то… А тетка где же тут?

Сыч не сразу ответил.

— Подумаешь, а что за птица комбриг-то? Я его не спрашивал, кто он да откуда. Ну, и сбрехнул, что в голову пришло. Сам-то он кто такой? Мож быть, он афицер или помещик? Вон у него рыло-то какое, в три дня не объедешь.

Быстро встал Гришин.

— Ты говори, говори, да не забрехивай, — с дрожью в голосе закричал он. — Про себя плети, что хочешь, твое дело, а командира бригады не тронь. У нас его все знают кругом на десятке шахт. Он старый революционер, в ссылке был. У нас в шахте скрывался. При белых от расстрела сколько спас шахтеров… Офицер, — передразнил Гришин Сыча. — Помещик. Это ты про себя скажи. В двух соснах путаешь.