Владимир Мирнев - Нежный человек

Как положено перед дорогой, молча посидели на чемоданах. Мария окинула взглядом квартирку. Круглый раздвижной стол, покрытый вышитой матерью скатертью, пять венских стульев, сундук, платяной шкаф, показавшийся ей сейчас почему-то особенно угрюмым, словно и он молча переживал отъезд, старый комод, на котором стояли фотографии родных, близких, фотографии на стене, портрет отца, железная кровать – мать на ней спала, оттоманка, ее, Марии, если можно сказать, кровать и еще множество мелких предметов; под кроватью пищали цыплята, их мать спасала от появившегося в сарайчике хорька. Все милые сердцу вещи немо, но с укором глядели на нее. Мария как бы чувствовала заинтересованный взгляд вещей и безо всякой жалости торопила отъезд, ибо только он мог вывести ее из лихорадочного желания сиюминутных перемен.

Стремление ехать сродни желанию жить. Оно всю дорогу владело Марией. Ее не охватывала боязнь будущего, и не приходилось задумываться о предстоящем. В дороге тянет вспоминать прошлое, сопровождает уверенность в предстоящем, которое видится прекрасным и заманчивым. Недалеко от Москвы ей пришла в голову мысль, что она в жизни часто ошибалась, доверяясь только своему упрямому чувству сделать во что бы то ни стало по-своему, как ей хотелось, – так получилось с замужеством, бралось в расчет только сиюминутное вспыхнувшее чувство, а необходимо – умом раскинуть. Теперь стоит поступать умнее, просчетов легкомысленных не допускать. С этими мыслями, возбудившими в ней безотчетное желание с сегодняшнего дня жить серьезной, строгой и подозрительной жизнью, Мария приехала в Москву, подхватила свой тяжеленный чемодан и направилась в метро.

Лариса Аполлоновна, ее тетя, жила на Ленинском проспекте в двенадцатиэтажном кирпичном доме, на одиннадцатом этаже, в трехкомнатной квартире индивидуальной планировки, с широкими, на всю длину трех комнат, лоджиями.

Тетя и ее дочь Ирина пили на кухне чай. Лариса Аполлоновна, высокая, худая, с сухим продолговатым лицом и живыми, далеко не старческими глазами, хотя ей недавно исполнилось шестьдесят пять лет, удивленно вскинув глаза на племянницу, выпрямив неестественно плоскую грудь и развернув плечи, посмотрела на приехавшую, но будто бы одновременно и на свою дочь Ирину, спросила:

– Ты, Маша, в гости?

– Не, тетя Лариса, приехала работать. Хочу устроиться работать. А потом буду учиться.

– Работать? – спросила поразительно артистичным голосом тетя, округляя глаза, выразившие удивление замечательно осведомленного человека и иронию женщины, посвященной в дела и более важные, нежели какая-то там работа, – приговор наивной провинциалке. – Ты, милочка, работать? А прописка? Кто же приезжает без прописки? Ты, милуша, – голос тети смягчился и приобрел явную снисходительность, – приехала в Москву, а не в деревню. Если всякий, кто пожелает, приедет в Москву, то как же нам тогда быть, москвичам? Ай-я-яй! Как же нам быть, милочка ты моя, в нашем городе?

Лариса Аполлоновна имела обыкновение говорить нелицеприятные вещи прямо в глаза, называя Марию то «милочкой», то «милушей», полагая, что это право дают ей годы, опыт и положение человека, живущего в престижном районе; перед племянницей у нее преимущества по всем пунктам: район, квартира, положение, опыт, – возраст брался в счет в редчайшем случае, и то как испытанное средство из арсенала самозащиты.

Лариса Аполлоновна прожила жизнь, как она говорила, полную не только роз, но и поразительно колких шипов, считала себя большим знатоком человеческих душ и уж об отдельных личностях, занимающих отнюдь не последнее место на социальной лестнице – намекала порою тетушка, – имела точные и хорошо проверенные сведения, считая, что жизнь на небезгрешной земле устроена заманчиво и замечательно и жить можно неплохо. Каждый человек устраивается в жизни с комфортом, считала Лариса Аполлоновна, и вот этот комфорт, в свою очередь, при недюжинном уме и проницательности можно использовать для личного блага.

Лариса Аполлоновна говорила, слегка поворотив лицо к стоящей в коридоре Марии. Ирина, ее дочь, с длинными, распущенными волосами, с тонко подведенными бровями и задумчивым лицом недавно влюбившейся девушки, сдержанно кивнула, не встав и не проявив никакого интереса к появлению Марии, озабоченно вернула свой взгляд к столу, принялась медленно пить чай. Дочь являла полную противоположность матери. Мать – высокая, худая, длиннолицая, костистая, в ее взгляде чувствовалось что-то, словно проникающее в самую душу, и этот цепкий сухой взгляд неприятно поражал впечатлительного человека. Дочь же была небольшого роста, кругла лицом, полная, с равнодушным взглядом больших ленивых глаз. Дочь в свои годы казалась пресытившейся всем и вся, а мать в свои – еще не вкусившей полностью от сладкого пирога жизни.