Иван Дроздов - Радуга просится в дом

Катю очаровал Жогин-Сатурновский. Как и другие, она затаила дыхание, смотрела на него неотрывно. И чем меньше внимания уделял он сгрудившимся возле него людям, тем значительнее, недоступней казался он Кате. Она тоже загоралась нетерпением услышать его голос. Катя забыла о своих волнениях, забыла о Вадиме Петровиче, который стоял у нее за спиной и, в отличие от других, проявлял совершенное безразличие. Если бы Катя в эту минуту взглянула на лицо Вадима Петровича, она бы поразилась равнодушию, изображенному на нем. Златогоров и не смотрел на поэта; он скептически, даже с ноткой брезгливости оглядывал восторженную толпу, задерживая взгляд лишь на тех лицах, которые находил особенно глупыми. Вадим Петрович был похож на старика, попавшего в детский сад во время шумной игры. Он бы с радостью вышел из круга увлекшихся игрой ребят, но они окружили его таким кольцом, что прорвать его было невозможно.

Если бы Катя могла спокойным, рассудительным взглядом окинуть зал, она бы увидела много скептиков. Подобно Вадиму Петровичу, они не хлопали в ладоши, не выражали знаков восторга. И вообще, Катя поняла бы, что неистовствует определенная, небольшая кучка людей и те, кто, подобно Кате, бессознательно поддались торжественности момента.

Но вот поэт поднял руку — шум прекратился. Где-то вверху, в правой стене магазина, заскрипели жалюзи и раскрылось небольшое окно. В лучах света радужно закружились пылинки, ярче засверкали тиснения стоявших на полках книг — среди них одиннадцать поэтических сборников Жогина-Сатурновского, предусмотрительно выставленные на первый план директрисой.

Поэт заговорил тихо, словно в домашнем кругу:

— Когда моряк… возвращается из дальних поездок… точнее сказать, плаваний… и сходит на берег… ему приятно и мило лицо каждого соотечественника.

Тут поэт улыбнулся и обвел взглядом присутствующих. Он не смотрел ни на кого в отдельности, а смотрел на всех, смотрел тепло, по-братски. Когда он, едва заметно кивнув залу, произнес «…соотечественника», загипнотизированная, хранившая глубокое молчание толпа оживилась, кто-то нетерпеливо хлопнул. Все знали о недавней поездке Жогина-Сатурновского по странам Африки и с пониманием, благодарностью встретили первые слова поэта. Поклонникам его таланта льстило фамильярное обращение, дружеский тон и располагающая искренность знаменитого человека.

Поэт говорил неторопливо, растягивал слова и делал паузы. Некоторые паузы были слишком длинными, но они лишь усиливали впечатление, придавали всему происходящему таинственный, почти мистический характер.

— Прочту стихи:

Жогип-Сатурновский, прочтя последнюю строку, энергично взмахнул головой, устремил взгляд немигающих серых глаз в окно. Луч света, точно театральный прожектор, осветил профиль лица поэта, и спокойные, будто изваянные из мрамора, черты показались Кате неземными. Она даже почувствовала, как по телу ее побежали холодные мурашки. Девушка плохо понимала произнесенные в торжественной тишине слова, она даже совсем их не понимала, но то, как они были произнесены, и тайна, скрытая в них, приводило ее в состояние полузабытья, сладкого, трепетного ожидания.

Поэт опять устремил взгляд в окно на правой стене. И никто не знал, кончил он читать стихотворение или будет продолжать. Восхищение было у многих на лицах. И это было такое восхищение, которое не требовало выражения. Каждому из тех, кто считал его своим кумиром, было ясно, что здесь, в этом маленьком магазине, впервые произносятся слова, которые завтра облетят весь мир и станут достоянием истории. Может быть, даже ревнители поэзии Сатурновского полагали, что его стихи будут перепечатаны во всех странах, войдут в учебники, хрестоматии — по ним будут учиться дети наших детей и дети тех, которые родятся в те счастливые отдаленные времена, когда люди будут понимать красоту, когда глаз человека, его ухо будут ласкать только те произведения человеческого разума, которые несут в себе правду жизни, гармонию природы, простоту и безыскусственность людской мудрости.

Поэт читал: