Василий Масловский: На Cреднем Дону

Бригадирствовать приходилось, можно сказать, на пустом подворье. Справлялись одни полевые да огородные работы. С нынешнего дня, видно, и им пришел конец… За год войны и Петра Даниловича собственная жизнь, и жизнь хутора рушились второй раз.

Он прошелся по темной и прохладной горнице, ощупкой полез за печку, достал мешок с рубленым самосадом. Зеленоватые стружки дыма крутнулись и повисли в желтых тесинах солнца, деливших сквозь щели в ставнях горницу на полосы.

— Диду! — стукнулась в ставню Филипповна. — Тут пришли к тебе.

Навалившись грудью на плетень, у калитки стоял Воронов. Желтые, в красноватых прожилках, глаза слезились, дышали растерянностью и испугом.

— На Богучаровском шляху, балакают, творится что-то страшное, — Воронов выставил перед собой свалянную рыжую бороду, нервно турсучил ее в горсти.

— Богучаровский шлях не за горами, — нахмурился Казанцев, подошел к калитке, качнул зачем-то соху, державшую плетень.

— Беженка зараз оттуда. У жинки Трофима Куликова передохнула с час и дальше. Боится — к Дону не поспеет. Шлях кипит, говорит: пешие, повозки, машины — клубком так и катится к Дону все.

— Баба и сбрехать недорого возьмет.

— А председатель в Богучаре. Там же сегодня передовики хозяйства совещаются, — глаза старика утонули в складках морщин, хмыкнул в нос. — Как же так получается, Данилыч? В это время тяжкий гул волной прокатился над хутором, отдаваясь в вышине. Дрогнула земля, звенькнули стекла в окнах. Это был первый голос войны, которая до сих пор шла где-то далеко и доходила до хутора в слухах, письмах-треугольниках, газетных сводках.

Галиевская переправа!

Собеседники переглянулись.

Филипповна поснимала зачем-то корчаги, жарившиеся на солнце, унесла их в хату. Заскрипели, захлопали калитки по соседним дворам.

— Доброго здоровья, Данилыч, — по дороге, спотыкаясь, прошел озабоченный Галич. Оглянулся виновато: виделись недавно.

Проскакал на взмыленной лошади всадник. По два, по три конники продолжали скатываться с бугра, торопливо поили коней, пили сами и уходили дорогой, проложенной через пшеницу. С каждым часом военных становилось все больше. Пошли пешие, повозки. Над шляхом, за буграми, катились гулы, теперь уже почти беспрерывные. И в том, как шли военные, и в том, как они выглядели, сквозила совсем близкая и теперь уже неминуемая беда. Одни спокойно объясняли положение. Из их слов становилось ясно, что все началось под Харьковом. С Харькова он пошел на Старобельск, Воронеж. Воронеж будто бы уже сдали, и сейчас он, немец, идет на Россошь, Кантемировку и что раньше, чем у Дона, его теперь уже не остановить. Другие же, заикаясь от страха, рассказывали, что прет несметная сила, ничем не остановимая. За людьми охотятся, как за зайцами. Выстрелами поднимают из пшеницы, сбивают в кучи и, как скот, гонят по степи. По дороге сплошняком идут машины, танки. Ни малого, ни старого не жалеют — всех подчистую метут. «Ничего не будет. Люди тоже, — успокаивали третьи. — А порядка всякая власть требует». «Не верьте никому. Прет, верно. Сила его зараз. Но долго он тут не засидится. Выбьем», — уверяли четвертые.

К вечеру поток бегущих схлынул. Слухов, однако, не убавлялось, и от этого стало еще тревожнее: «Немец на шляху уже. Россошь, Кантемировка у него… Зараз в Талах, Писаревке. На утро ждите к себе». «К вам не завернет, магистралями идет…», «Ждите, ждите!..»

Слухи час от часу становились все нелепее, страшнее и невероятнее.

Ночью пошли обозы, пехота, кучками гражданские. Стучали в ставни. Филипповна выносила хлеб, воду, молоко, пока было. Возвращалась, не раздеваясь, ложилась, ворочалась, не могла уснуть. Не спал и Петр Данилович. Курил до горечи на языке, молчал. И войска, и беженцы спускались по их река вниз, на перекаты, переправлялись у Хоперки, Васильевского и правились на Монастырщину, Казанку. Галиевская переправа, говорят, разбита во второй половине дня. Поправили, да он снова разбил. Бомбит леса у Дона, таборы беженцев и военных. «Самолетов у немца!.. Все небо укрыли!» — несли с собой тревогу и страх беженцы. С бегущими были и дети, но задерживались они на час, не больше, и шли дальше.

Часу в третьем — на востоке распускалась заря — в раму забарабанили резко.

— Казанцев! В правление! — голосом, от которого внутри все похолодело, сорвалось и зачастило сердце, прокричала школьная уборщица. — Из району начальство! Поторапливайтесь!

В тесном кабинете председателя Лихарева собрались бригадиры, полеводы, агроном. Низкий проем распахнутого окна загораживал секретарь райкома Юрин. На одутловатом лице его качались расплывчатые угольные тени прикрученных ламп, и от этого оно выглядело усталым и болезненным. На стук двери он поднял голову, и на Казанцева глянули глаза в землистых мешках. В пальцах правой руки дымилась цигарка.