Юлиан Семенов - Неизвестный Юлиан Семёнов. Разоблачение

— Никто меня не просил.

— Честное слово?

— Никто меня ни о чем не просил, я же сказал!

Словно бы отвалившись от парня, Грэйв поднялся, пошел к двери; на ходу бросил двум бессловесным мужчинам:

— Поработайте с ним. Если будет молчать, увезите за город и там все кончите... Немые воры меня не интересуют.

Когда он закрыл дверь, из комнаты донесся вопль...

А в это время гениальный джазовый пианист Джо отдавал себя, душу свою, громадному «Бехштейну», напевая в микрофон грустную песню; операторы звукозаписи внимали ему завороженно, — на их глазах рождалась новая «золотая пластинка».

Джо закончил играть; раздались аплодисменты тех, кто слушал его, отделенные стеклом — в аппаратной. Он поднялся, сказал в микрофон:

— Прошу перерыв на пять минут, о'кей?

Медленно выйдя из звукоателье, он оказался в коридоре; сначала он шел медленно, — высокий, в строгом костюме, крахмальной сорочке с бабочкой, потом как-то боком побежал, потом, оглядываясь по сторонам, припустил что есть сил, ворвался в туалет, бросился в кабину, сорвал пиджак, закатал рукав сорочки, не заметив даже, как золотая запонка с перламутром упала в унитаз, достал из внутреннего кармана маленькую металлическую коробочку, вынул оттуда шприц и воткнул его в руку; сначала по лицу его растеклось блаженство, потом вдруг свело судорогой, потом его вырвало — кровавой желчью, а после он обрушился лицом на кафель...

И теперь уже по Лондону неслась санитарная машина с включенной сиреной, а следом за ней микроавтобус службы по борьбе с наркотиками, и люди провожали этот эскорт испуганными взглядами...

— Как вы посмели согласиться идти на работу в это осиное гнездо?! — Романенко не смотрел на Ольгу, он смотрел только на начальство и иностранцев, с подчиненными говорил сухо, чуть лениво, очень тихо, чуть не шепотом, порою даже его нельзя было понять. — Почему не поставили меня в известность? Вы же знаете, что «Роу» — это ширма мафии, организованной банды преступников...

— Об этом вы должны сказать Грэйву. Я — как было условлено в Москве — выполняю указания английской стороны...

— Повторяю: кто вам санкционировал согласие на работу у «Роу»? — еще тише произнес Романенко, намеренно отделяя слова долгими паузами. — Прошу ответить на вопрос.

— Товарищ Романенко, я пришла для того, чтобы вы срочно запросили данные на Ричарда... Он русский... Он говорит по-русски, как мы с вами... Я никому не сказала об этом, надо, чтобы первыми об этом узнали наши...

— Повторяю свой вопрос...

— Да в чем дело-то?!

— Я не хочу, чтобы меня, как вашего руководителя, упрекали в том, что мы вмешиваемся во внутренние дела этой страны, — тягуче ответил Романенко.

— Кто? — поразилась Ольга.

— Как это «кто»? Вы что, ребенок?

— Почему вы их так боитесь?

— Подрастете — поймете. Я никого не боюсь. Я знаю, как тут делали провокации. Так что в «Роу» больше не появляться. Ясно указание?

— Я не подчинюсь.

Романенко нахмурился:

— Не понял...

— Я не подчинюсь вашему указанию. Оно мешает делу.

— Если не подчинитесь — завтра же вернетесь домой.

— Не надо угрожать возвращением на родину, это противоестественно.

С этим Ольга и вышла из кабинета представительства Морфлота, где сидел Романенко.

А за нею из малолитражки смотрела та женщина, что пасла ее в тот день, когда Ричард ездил с ней «домой» — в Челси.

...Петров удивленно посмотрел на телефонный аппарат, — звонок был длинный, почти без перерывов, междугородний, снял трубку, ответил:

— Петров...

Ольга, стоявшая в автомате на лондонской улице, шепнула в мембрану:

— Он хочет меня убрать из гнезда. А там русский! Я отказалась ему подчиниться! Помогите мне, — и положила трубку.

Наконец-то Романенко почувствовал себя как дома; жена помощника представителя Морфлота сделала домашний ужин — борщ, вареная картошечка, селедка, винегрет; черный хлеб, копченая колбаска, бутылочка во льду. Москва, да и только.

Романенко, аккуратно и сладостно опрокинув рюмашку (обязательно оставлял четвертую часть недопитой, привычка прошлых лет), закусил селедочкой, положив ее на черный хлеб, и блаженно зажмурился.

— Признаться, здешний ватный хлеб, — заметил он, — у меня в горле колом стоит...

Туманов, помощник представителя, покачал головой с сокрушением:

— Говорим — «перестройка, перестройка, нужна валюта!», а ну б продать лицензию на наш черный хлеб! В Мюнхене, говорят, один немец миллионером стал! Как вернулся из нашего плена, так стал солить огурцы, здесь же маринуют! И научил немцев великому таин­ству опохмелки — стопочка и полстакана рассола! Так к нему на рынок очереди «мерседесов» стоят, — три дома купил, миллионы держит в Швейцарии, а мы, олухи, ни цента с этого не поимели! Романенко посмотрел на Туманова задумчиво: