Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

— Да, помню: ты, Герасименко и я…

— И Костя читал вот эти стихи:

— Я помню и твои стихи, Паша: «Наши ль мускулы остынут?»

Он задумчиво улыбнулся.

— Эти деревья были такими маленькими! Удивительно, как пронеслось время! А теперь я прихожу сюда ежедневно, вспоминаю день рождения этого парка, и нашу задушевную беседу на закате, и ощущение молодости, энергии, силы, словом, поэзии, переполнявшей нас.

Вчера на этой аллейке как-то нечаянно у меня сами сложились стихи.

Вот послушай:

Мы долго ходили по аллеям, по пустынным улицам городка, и Павел Григорьевич все читал и читал стихи… Неожиданно он спросил:

— Помнишь нашу поездку в Одессу? Кто мне особенно запомнился из одесских поэтов — это Вадим Стрельченко. Был он примечателен, светлый, кристально чистый паренек! А его стихи, исполненные радости жизни! Яркие, вещные, пронизанные солнцем строки… Жаль, жизнелюбец Вадим Стрельченко пал в бою. — Беспощадный задумался. — Мы дорого платим за спокойствие этих родных просторов, за счастье трудиться, растить детей, слушать песни, смотреть на звезды… Да, кстати, недавно я посвятил стихи сынишке: «Я спокойно смотрю на звезды, под которыми ты живешь»… И мне запомнились два четверостишия:

На краткий командировочный срок я остановился, конечно, у Беспощадных, — возвратись из эвакуации, они обитали в маленькой скромной квартирке у подножия старого террикона. Эту квартирку, как вскоре я убедился, знали уже многие краснодонцы — рядовые шахтеры, инженеры, строители, вожаки первых восстановительных бригад. Они заходили к Павлу Григорьевичу под вечер, рассаживались на тесном зеленом дворике за столом, а гостеприимная хозяйка, Елизавета, разливала в жестяные кружки ячменный кофе и строго делила кусочки пайкового сахара. Сразу же затевался разговор об угле, о подорванных и затопленных шахтах, о том немыслимо великанском труде, который предстоял донбассовцам на их каменной ниве.

Их можно было бы счесть мечтателями, этих задумчивых, исхудавших, молодых и пожилых людей в заплатанных брезентовых спецовках, в рваных башмаках. Они спорили о планах скоростного восстановления шахт и строили графики неслыханной угледобычи.

Но эти люди не только мечтали вслух — они уже вели упрямые пути к пластам, одолевали завалы, выветривали из выработок метан, откачивали подземные хляби, смиряли плывуны: близился день, о котором они говорили с доверительной радостью и надеждой, — день первой вагонетки угля.

Я прожил в Краснодоне около недели, и мы ежедневно, вместе с Беспощадным, бывали у Кошевых, где Павла Григорьевича отлично знали и любили. У него была замечательная способность без усилия сходиться с людьми, неприметно, неуловимо становясь им необходимым. Не случайно бабушка Олега сказала:

— Вы, Паша, без хитрости, без соринки, приятственный человек.

А Павел Григорьевич сожалел о внезапном отъезде Александра Фадеева и все заглядывал в его опустевшую комнату или в раздумье останавливался у простого дощатого стола.

— Уехать в канун такого дня! Что называется, перед праздником.

— Да ведь была телеграмма, Паша, — объяснила бабушка. — Длинная, на весь лист.

— Все равно, мы уславливались, что вместе будем праздновать день начала добычи угля. Это же второе рождение Донбасса!

Бабушка отвечала негромко, доверительно:

— Значит, служба у него особая, строгая. Знаешь, кто он такой? Писатель. А это, может, самая строгая служба и есть.

— Замечательные слова! — удивленно прошептал Беспощадный. — Я не записываю. Я их запомню.

…Когда летом 1967 года я узнал, что Беспощадный находится на лечении в Киеве, в клинике имени Стражеско, и пришел его навестить, сестра предупредила меня просьбой:

— Пожалуйста, не утомляйте больного. Вчера у него была целая делегация — десять человек.

— Кто такие?

— Шахтеры. Из Горловки, из Луганска. Да и киевляне идут: сегодня уже трое были.