Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Казалось, он обращался к Сидоренко. Но позднее в камере и комендор Алексей Морозов, и машинист Калинчук утверждали, что с этой странной кличкой Зет он обращался именно к ним. Они стояли рядом, и он смотрел на них в упор.

Рассудительный Сидоренко заметил:

— Ежели б это так, он сказал бы «господа Зеты». Чудные водятся у них имена! А важно было бы знать, за кого он нас принимает? Может, за крупное начальство какое, а?

Лысый осматривал матросов поочередно. Он подходил вплотную, щурил глаза так, словно человек был от него очень далеко, и он силился узнать его или припомнить. Трем морякам: Черевичному, Протасову и Кузьменко он приказал отойти в сторону: отобрал их так уверенно, как будто знал каждого в лицо. Обернувшись к охранникам, он сказал что-то по-немецки. В камере Лялин перевел его слова. Оказалось, Студент хорошо владел немецким языком. Лысый сказал:

— Запереть в отдельную камеру… С ними у меня будет особый разговор.

Почему выбор его пал именно на этих трех? Тогда это казалось загадкой. Теперь известно — это был прием, рассчитанный на то, чтобы смутить и озадачить пленных. На допрос Сидоренко был вызван первым. Он вскоре вернулся, растерянный и злой. Захлопывая за ним тяжелую кованую дверь, часовой оскалил зубы, фыркнул и отвернулся.

— Смеется, стерва, — сказал Сидоренко удивленно. — И тот, лысый, тоже смеялся. Думал, измываться зачнут, так нет, не били. Вот притча, братцы мои! Лысый, значит, встает, руку протягивает: «Садитесь», — говорит. Раз так, и я с ним по-культурному. «Ничего, — говорю, — мы постоим». Сигареткой одолжился. Выкурил. Молчим. Он на меня уставился. Я — на него. «Давно ли плаваешь?» — спрашивает. «Так, — отвечаю, — давненько». — «А людей своих всех знаешь?» — «Нет, — говорю, — только двоих. Вот машиниста Калинчука да механика Кузьменко, что в отдельной камере теперь сидит». Тут он как цыкнет: «Врешь!» Я, значит, объясняю, как есть: часть экипажа погибла, а эти девять, из нового пополнения, ночью перед отходом явились. Видеть-то каждого видел, а чтобы плавать вместе, так это первый рейс… Ладно, успокоился он, молчит, только челюстью трясет… «А скажи-ка, — спрашивает, — ты слышал про Зета?» — «Слышал», — говорю. Тут он опять сигаретку. «От кого ты слышал про Зета?» — «А как же от кого? От тебя и слышал». Щелкнул он челюстью, глаза выкатил. «Ты не дури, — говорит. — Я этих шуток не люблю». Руки приказывает показать, ладони щупает, вроде, как хиромант. Перед самой мордой его держу я руки, вот, думаю, минута: трахнуть его промежду глаз, тут ему и отходная. Так он вдруг смеяться начал. «Ну, — говорит, — вижу… Не твоего ума это дело. Умственной способности у тебя нет». — «Как — говорю, — нет? Или боцманом каждый сможет? Попробуй-ка один инвентарь корабельный в голове удержи». Так он опять давай хихикать… Черт его знает, что ему, этому голомозому, нужно?

Одно только поняли матросы в тот день: среди них искали человека с таинственным именем Зет.

Вторым на допрос был вызван Калинчук. Он не возвращался до вечера. В сумерки, когда за узким окошком камеры чуть заблестела робкая звезда, тюремщики открыли дверь, внесли и швырнули на пол бездыханное тело машиниста. Сидоренко поднял его на руки, отвел со лба Калинчука мокрый спутанный чуб, вздохнул и оглянулся на матросов. Он увидел, как по серым их лицам, по злым, опустевшим глазам прошла тяжелая тень.

— Был бы я этим тайным, — задумчиво сказал боцман, — сам бы муку принял. Зачем же всех на пытку отдавать?

Из дальнего угла камеры звонкий голос ответил:

— Вы ждете помилования, боцман? Можете оставить эти надежды. Да!

Сидоренко удивленно оглянулся.

— Кто это сказал?

Из угла вышел Аркадий Лялин — светловолосый и хрупкий, с лицом, как обычно, сосредоточенным и спокойным. Он остановился перед боцманом, напряженно опустив скованные руки, откинув голову, чтобы прямо смотреть гиганту Сидоренко в глаза.

— Это сказал я. И могу повторить. Тот, кто рассчитывает на помилование, — трус.

Продолжая держать на руках Калинчука, словно не ощущая тяжести, Сидоренко отступил на шаг, повел могучими плечами. На дубленом лице его отразились и удивление и любопытство.

— А, это ты, Студент? Ну, петух! Кто учил тебя там, в школе, так разговаривать со старшими?

Лялин ответил с юношеским задором:

— Здесь дело не в звании и не в возрасте. Это не палуба корабля. Здесь дело в чести.

Он оглянулся на товарищей, настороженных, замкнутых, молчаливых, и сразу понял: не одобрение, осуждение было в их глазах.