Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Соблюдая обычное хладнокровие, Рикорд сказал оставшимся шестерым японцам:

— Такова благодарность вашего начальства за то, что мы помогли вам возвратиться на родину, — сначала обстрел из пушек, а теперь молчание. Я мог бы стереть эту крепость с лица земли, но я не хочу напрасных жертв и дальнейших опасных недоразумений. Пусть еще один из ваших отправится на берег и скажет коменданту, что я терпеливо жду ответа.

На этот раз японцы шлюпку не обстреливали, но и второй посыльный не возвратился.

— Все же я удивляюсь вашему терпению, Петр Иванович, — нервно похрустывая пальцами, заметил Рудаков. — Этак мы, пожалуй, отошлем к ним всех привезенных японцев?..

Рикорд сосредоточенно смотрел на берег. Не оборачиваясь, он приказал:

— Пошлите третьего… И пусть этот японец спросит у своих: ждать нашим ответа или возвращаться на корабль?

Вскоре со шлюпки доложили:

— Нам было сказано: возвращайтесь. Солдаты не знают, даст ли комендант ответ.

— Мне начинает нравиться эта игра на нервах, — тихо и зло проговорил Рикорд, — Хорошо, пошлите четвертого. Если понадобится, мы захватим их сотню.

Уже на закате от берега отчалила и направилась к «Диане» малая лодка с единственным гребцом. Это был первый посыльный — Рикорд узнал его еще издали, сгорбленного, седого рыбака, открыто опасавшегося возвращаться на родину.

Японец медленно поднялся на палубу шлюпа и, опустив голову, не глядя по сторонам, приблизился к мостику. Шел он пошатываясь, слегка вытянув руки, будто слепой, и колени его подгибались. Какая-то невидимая преграда встала перед ним, он отшатнулся и упал на колени. Прижимаясь лицом к палубе, он оставался неподвижным долгое время, и только худые костлявые плечи его вздрагивали под синей бумажной тканью халата словно от рыданий…

Рикорд кивнул матросам:

— Поднимите его.

Опираясь на дюжие руки, старик покорно встал. Лицо его было пепельно — серые, впалые, заплаканные глаза смотрели с отчаянием и мольбой:

— Печальная весть, капитан… Страшное преступление! Но ты пощади меня, старика, не я их толкал на это черное дело. Они убили Головнина. И убили всех товарищей его… Но пощади меня, капитан!

Рикорд метнулся по мостику. Ворот стал ему тесен, до боли сжал горло; он изо всей силы рванул борт мундира так, что пуговицы со звоном запрыгали по палубе, и не узнал собственного голоса и смог выкрикнуть только одно слово:

— Месть!..

Громкий топот ног и отрывистые слова команды на минуту заглушили стеклянный звон зыби.

Начальник тюрьмы с изумлением смотрел на пленного офицера. Не могло ли случиться чудо, что русского, которого он отлично знал, минувшей ночью подменили кем-либо другим? Никто из группы моряков, захваченных на Кунасири, до сего времени не унижал себя такими недостойными кривляниями. А этот человек ни с того ни с сего стал отдавать каждому солдату губернаторские почести: падал на колени, прикасался лицом к земле или на долгие минуты склонялся в глубоком поклоне и все это проделывал так неуклюже, что стража не могла смотреть на него без смеха.

С другими пленными он почему-то перестал здороваться, не замечал их, старался держаться в стороне, а если его окликал кто-нибудь из японцев, бросался на окрик бегом и снова униженно кланялся и заискивающе улыбался.

В течение какого-то часа так неузнаваемо переменился Мур, что не только матросы, даже караульные поглядывали на него с опаской: не тронулся ли мичман умом?

Но мичман был вполне здоров; просто он оставался верен себе: скрытный, завистливый и льстивый, он без труда перешагнул ту грань, что отделяет труса от предателя. Пока у него оставалась надежда на возвращение в Россию, он еще держался круга пленных товарищей. Надежда возрастала, и Мур становился приветливее, решительней, отважней. С умением притворяться, с наигранной готовностью на риск, он заставлял товарищей верить себе. Даже чуткого, пристального к людям капитана он сумел обманывать, и уже не раз… Но теперь он все больше раскрывался: шансы на освобождение уменьшались, и Мур прекращал игру: он становился самим собой — жалким, беспомощным, слабодушным и из-за этой скрытой панической трусости готовым на любую подлость.

Головнин понял, когда это произошло, когда мичман Мур окончательно утерял надежду на возвращение. Странной перемене в поведении мичмана предшествовал комический эпизод… Как-то мартовским утром постоянный переводчик, молодой японец Теске, уже неплохо обучившийся русскому языку, привел еще одного гостя. Пожилой, дородный, с двойным маслянистым подбородком человек оказался землемером и астрономом. Моряки приняли его сначала за повара. Через плечо японца свешивалась целая гирлянда больших и малых, начищенных до блеска сковородок… Нес он их, будто рыцарские доспехи, важно и молодцевато. Под рукой держал небольшой самогонный аппарат и запас «сырья» — сумку, наполненную рисом. По всей видимости, гость был любителем хмельного и неспроста не расставался с этой новинкой японской техники — походным аппаратом.