Александр Малышкин: Севастополь

— Стройсь!

Мелькали штыки — ножи, надеваемые на винтовки. Между койками шла бесшумная неспокойная кутерьма, юнкера суетились, наскоро застегиваясь, строились в шеренгу. У Шелехова вдруг тиском скомкало кадык, и зубы лязгнули несколько раз, лязгнули ужасающе громко. Под мутную стену товарищи подбегали и становились в ряды — неузнаваемые, чужие. Секунды летели молниеносно, непоправимо, каждая приближала безвестную пропасть черной двери, лестниц, ночи…

Как и Шелехов, каждый молитвенным шепотом приказывал себе:

— Конечно, не в нашу смену, не в нашу смену, у меня всегда все было обыкновенно…

Взводный скомандовал заглушенным голосом. Взвод вышел на лестницу, нестройно, не топая, спустился вниз. Из углов сводчатого перехода безмолвие нависало пудами. Что‑то делалось за ним, за этим безмолвием.

Ветер с невидимых снегов и улиц резанул по отепленному шинелью телу, пронзительно разбудил совсем.

До частых ледяных звезд, до дальних сугробных парков стояла она, насильственная, проклятая ночь, — может быть, последняя в жизни. Она вот хрустела снегом под неосторожными шагами взвода, она скрипнула дверью сарая, куда вводили в засаду юнкеров, она вонза лась в сознание всею собою, да, она существовала в самом деле.

Сарай был узкий и длинный, как гроб. Тут стало холоднее, чем на дворе: сквозь тьму чувствовалась леденящая изморозь, проступившая на каменных стенах. Скомандовали «вольно». Юнкера присели прямо на пол, на какие‑то бревна, обрывки сбруи, на колени друг другу, на щепки обыденного рабочего сарая, и колени гнусно, сладостно заломило.

— Слушайте… господа, — полушепотом позвал взводный.

Челюсти сдерживал Шелехов напряжением всего тела, всей воли.

— Если… что случится… не стрелять самим, слушать команду. Если из ворот… рассыпаемся цепью по двору… тогда залпом, после моей команды. Только после команды, слышите!

Для проверки переспросил еще раз (самого ненадежного):

— Селезнев, вы слышите?

— Слышу, — сухо дохнула тьма сзади, далеко за Шелеховым.

В руках взводного — самоуверенного недоучки — мальчика, биллиардиста, гуляки — лежала вся эта ночь и жизни тридцати юнкеров и жизни тех, призраки которых толпились за темными воротами. Слова о самом страшном были произнесены, значит, действительно все было на самом деле. И Шелехов не сдержал, и зубы сорвались— залпом, потрясая всего, грудь, плечи, ноги, как судорожное рыдание.

Закусил зубами шершавый рукав до ломоты. Винтовка вывалилась сама. Ужаснее всего было то, что когда будут стрелять, когда настанет самое страшное, он ляжет, как труп, только содрогаясь от омерзительных животных спазм. И зубы спазматически плясали, впиваясь в материю.

Услышал — и рядом еще лязгнуло у кого‑то. Стыдливо заглушаемый стук костяшек. Это Софронов.

Шелехов, корчась, лег на него плечом.

— Ты… — бил он зубами, уже не сдерживаясь, не стыдясь, — ты будешь… ст — т… стрелять?

— Н — не знаю… — выдавил Софронов, в голосе было что‑то похожее не то на стыдливую гримасу, не то на жалостный смех. — А ты?

— Н — не… знаю… — промямлил Шелехов. И неразборчиво, как в бреду, пробормотал: — …братья!..

И нахлынула злобная обида на мальчишку — взводного, на его дурацкую самоуверенную храбрость* на эту оскорбительную власть мальчишки над кровью, над жизнями и судьбой, может быть, драгоценнейших тридцати человек, из которых десятками лет готовила культурных людей страна.

Сказал в себя, как врубил:

— Я… не бу — ду.

А если сзади наставят дуло револьвера или все равно выстрелят другие, например Елховский? Тогда — вверх… Но если… если, озверев, ворвутся, будут поднимать на штыки, топтать и рватЬ юнкерское, ненавистное им мясо — а — а-а!.. тогда — стрелять, бежать в парк, сорвать погоны, в ленточках примут за того же матроса, тогда лесами в Петроград, в толпу, как иголка…

Глуше и ледянее стало. Сзади, за промерзшей стеной сарая — парки, страшный мир, откуда ползут, шарят по заборным проломам… Может быть, передовые уж проползли во двор, затаились в темных углах. Может быть…

— Ваше благородие, — зовет невидимый матрос со двора, из дозорных. — Ваше благородие, шумит.

В тишайшей смертельной пустоте сердце колотится, как чужой камень. От такой тишины тянет прилечь на землю. Взводный — мальчик один не бредит, он где‑то сторожко ходит во дворе, поверх ужаса и затишья, бормочет свое.

Сзади подползают, теснятся ближе к выходу юнкера, шелестят.

— Что? В парке? Ничего невозможного…