Мария Костоглодова - Это было только вчера...

— Иди, Долгова. Я тебе благодарен.

И Дина, выходя от него, подумала, что так разговаривать с учениками она, вероятно, никогда не сможет, что учителем надо родиться, тогда не страшны ни чрезвычайные происшествия, ни трудные характеры, ни резкие слова. Если после разговора с преподавателем кажется, что с твоих плеч свалили беду, — разговор был настоящим, ты запомнишь его, пронесешь через всю жизнь.

Поначалу Шурка Бурцев решил не идти на заседание бюро. Нужно — пусть разбираются без него. Но, подумав, пришел к выводу: так будет хуже. Он шел в школу, не торопясь, засунув руки в карманы, с независимым видом, убеждая себя, что плюет на эту историю с высоты двадцать пятого этажа. На Рождественской улице мальчишки гоняли футбол. Шурка остановился, поглазел, принял головой летевший на него мяч, улыбнулся подбежавшему большеротому вратарю, зашагал дальше. В глубине души было муторно, в желудке пусто (утром он проглотил только один пирожок). Но даже себе Шурка не признавался в истинной причине своего удручающего состояния.

«Как же, необходимо собираться в воскресенье!» — по-стариковски брюзжал он, словно речь на бюро комсомола должна пойти не о нем, а о дяде с улицы, и у него, Шуры Бурцева, отнимают на пустые разговоры время. Но чем ближе подходил он к школе, тем неуверенней чувствовал себя. Откроют сейчас трепотню, только успевай хлопать ушами. Конечно, он ни в чем не признается, но выдержать их натиск…

Почему он не сделал вид, что Лялькина измена тронула его за пятку? Чего он добился, придумав чудовищный вымысел? Унизил Ляльку? Нет, он унизил себя. Оторвал от Ляльки Бугаева? Нет, сблизил его с ней. Чем может все это кончиться? А если дойдет до отца? Отец никогда Шурку не наказывал, но огорчать его не хотелось. Отец помногу часов сидел у мольберта. Он считался с Шуркиным мнением, звал смотреть эскизы к картинам, допытывался, как выглядит фон, живут ли глаза, схвачено ли настроение. О картинах отца печать, как правило, отзывалась хвалебно, но не за это уважал Бурцев своего «старика», а за его человечность. Отец не имел привычки повышать голос, бросал любую спешную работу, если ему говорили, что кто-то в нем нуждается.

Подрастая, Шурка спрашивал себя: почему отец вторично не женится, почему поселился в семье брата — шумной, многолюдной, состоящей из сплошных хохмачей и насмешников? Все они — от дяди Коли до его холостяков-сыночков и дочерей-вдовушек — обтесывали Шуркин характер, как камень, придавая, каждый на свой манер, себе подобную форму. Им история, в которую влип Шурка, пожалуй, доставит удовольствие: появится мишень для острот. Но отцу… Шурка помнит, как, рассказывая о покойной матери, отец сказал: «Я полюбил ее, и этого было достаточно, чтобы ни себе, ни другим я не позволял ее обидеть». Да, отец не простит ему случая с Лялькой.

Школа поразила тишиной и чистотой. Вымыты ступеньки, площадки, окна. Завтра сотни ног притащат на своих подошвах пыль и грязь, но пока хочется ступать на носках. «Берегите труд уборщицы!» — выбрасывает неизменный лозунг Ирочка. Вот еще кому трудно будет взглянуть в глаза! Единственная учительница, достойная в этом «храме науки» уважения. Хуже всего, что она не примется отчитывать, не побежит жаловаться отцу. Она скажет ему с глазу на глаз: «Ты отвратителен, Шура!», и лицо ее станет похоже на лица репинской «Царевны Софьи».

Сверху, из кабинета истории, доносились голоса. «Судилище», значит, состоится там? «История» — в истории? А! «Мне наплевать на бронзы многопудье…» Как Лялька читает Маяковского! Он вдруг испугался: неужели проработка будет при ней? Только бы не при ней.

Бурцев постоял у двери, прислушался. Говорили о нем, о Мусе Лапиной. Рвануть-ка отсюда, кубарем скатиться с чистых ступенек на улицу… И утвердить себя как высшее ничтожество? Нет, он войдет. Он сумеет показать, что из ясельного возраста вышел. Бабушки-нянечки, осуществляйте опеку-над другими.

Глотнув воздуху, как перед прыжком в воду, Шурка вошел.

— Явился по вашему вызову! — неожиданно для себя шутовски выпалил он, холодея от сказанного.

Разговор в комнате смолк. На него, как на постороннего, смотрели завуч, Динка Долгова, Жорик Коротеев из десятого «Б», Нина Пискун из восьмого, Галка Чхаладзе из девятого. Под портретом Суворова, по-мужски заложив руки за спину, стояла Ирочка, чертовски напоминая репинскую «Царевну Софью». Ляльки не было…

— Видим, явился, — натянуто произнес Жора Коротеев, выходя из-за стола. — Что ж, давай, садись.