Мария Костоглодова - Это было только вчера...

— Уходи, дура! — крикнула Дина, бросившись на дорогу, но ее опередила выбежавшая из-за угла Юлия Андреевна. Схватив девочку на руки, она отбежала, да споткнулась о камень, упала. Девочка расплакалась.

— Перестань, сама виновата! — говорила Дина, помогая ей и Юлии Андреевне подняться.

Из ворот противоположного дома выскочила толстуха с молочным ведром. Сверкая негодующими глазками, она с кулаками подступила к Ивановой:

— Черт с младенцем связался! Ты за что малую обидела? Шляпу нарядила, думаешь, все тебе можно?

— Вы что, с цепи? Она ж чуть под машину… — попыталась Дина остановить расходившуюся женщину, но та, приблизив к ней лицо, выпустила очередной залп:

— И ты туда ж? На момент отвернись — готово дело. Дите играло, надо было его свалить? Чтоб вы повыздыхали, чтоб вас…

Каждое свое скрипучее слово толстуха сопровождала тумаком в Динину спину, а под конец отпустила Дине увесистую пощечину.

Дина чуть отстранилась и… ответила толстухе тем же.

— Лю-у-ди! Глядите! — закричала та и коршуном напустилась на Дину.

— Да что это такое? — Юлия Андреевна схватила толстуху за локоть. — Ну-ка, идемте.

Та стала вырываться.

— Эй, тетка! — выглянул из окна дома парень с намыленной щекой. — Чего скандалишь? Сто поклонов отвесь той гражданочке. Она, покуда ты до кумы бегала, дочку твою спасала. Я брился, видел.

Девочка продолжала плакать.

— Уймись!

Вырвав локоть из цепких пальцев Юлии Андреевны, толстуха дала девчонке подзатыльник, поволокла за собой.

— И как муж тебя терпит?! — кричал ей вслед парень. — Я б от тебя сбежал после первой ночи. — Увидев Динино расстроенное лицо, он посоветовал: — Не горюй, девочка. Привыкай и к такому: ты к ему с добром, а оно тебе ж па морде.

— Ишь, философ! — возмутилась Юлия Андреевна.

Дина впервые увидела, какой злой может быть она.

— Зачем ты ее ударила?

— Позволять, да?

— Великолепно! Без пяти минут студентка… Пойди пожми руки всем хулиганам города. Ты не лучше.

Дина расшвыряла в стороны косы, вскинула как можно выше подбородок:

— В альбоме вашего отца есть подпись под какими-то цветами. Да, под петуниями. Что они горды, как люди, которых никто с рождения не унизил грубым словом.

Юлия Андреевна свела на переносице брови-щетки, пытаясь сдержать смех:

— Скажите, петуния!

Больше Дина не произнесла ни слова, но и вечером, и на следующий день она продолжала молчаливый спор с Юлией Андреевной и с тем парнем в окне, советовавшим привыкать к тому, что за добро дают по физиономии. Не-ет, привыкать к такому она не станет. Ни за что! Не в ее характере. Слышишь, парень с недобритой щекой, это не в моем характере!

Куликов приказ об увольнении Антона Лагунова прочитал лишь к концу дня. Ему сделалось жарко. И не потому, что Шерстобитов снова вмешался не в свои функции, а оттого, что добивал лежачего: дух Лагунова и без того сломлен. За чрезвычайное происшествие в генераторном ответил мастер Хомяков — схватил два года лишения свободы. Что ж, все правильно: не проконтролировал, как включался мотор. Пошел, стервец, в такое ответственное время «перекусить». Правильно даже то, что ему, Куликову — главному инженеру завода, а не Зархину — главному энергетику — влепили на бюро «строгача». Но увольнять Антона — неправильно, невозможно.

Вошел Зархин. Он был так высок, что невольно горбился, казалось, он вечно напрягает слух, словно его вышина мешает ему слышать тех, кто пониже.

— Как хотите, Иван Трофимович, я не согласен. — Он держал в руках копию шерстобитовского приказа.

«Хорошо, что и он не согласен», — подумал Куликов.

— Почему дирекция не нашла нужным спросить моего мнения, назначая к энергетикам нового мастера?

Куликов вторично пробежал приказ глазами. Огорченный увольнением Антона, он на последующее в приказе не обратил внимания.

Постучали. Шариком вкатился добродушный, с младенческим пушком на голове, начальник энергоцеха Кузьмин. Он обиженно поинтересовался: не так, кажется, давно здесь, в кабинете у Куликова, оговаривали совсем другую кандидатуру взамен Хомякова. В чем же дело?

Решили идти к директору. Пока Шерстобитов диктовал секретарю какое-то письмо, они дожидались в приемной. Зархин ходил по мягкой дорожке, растирая, словно они у него замерзли, руки, неимоверно сутулясь. Он не любил решать дела с Шерстобитовым. Кузьмин шумно сопел, также не испытывая удовольствия от ожидаемой встречи. Иван Трофимович с горечью отметил, что и он неспокоен. Какой же динамит заложен в Витьке, если взрыва его все так боятся?