Мария Костоглодова - Это было только вчера...

— Я плох? Витька хорош? — едва выдавил Иван Трофимович.

— О Витьке пока разговору нет. Если все тобою открытое правда, подонок он. Ты о себе говори. Себя отстаивай. Ответь мне: за что я тебя должен уважать?

От лавины вопросов, обрушиваемых Модестом на Куликова, у того разболелась голова. Поначалу он защищался, потом стал соглашаться: «Твоя правда». Сущенко даже застонал, услышав троекратно повторенное «твоя правда». Ему вдруг расхотелось убеждать, встряхивать этот мешок с костями. Есть же люди, которым ничего не докажешь. Ты им — белое, они тебе — черное.

Он подумал об Игоре. Небось, все еще по двору гоняет. Попросил соседку приглядывать. Какой там пригляд, когда женщина день здорова, два хворает. Ей отдыхать надо, а не с чужим пареньком возиться.

— Ладно, — не скрывая досады, сказал он Куликову. — Двинули по домам. — Расставаясь, он пообещал: — Жди скоро к себе.

Маруся укладывала Наташку. Уложить ее теперь стоило немалого труда. Засыпала она, только держась за руку матери, сейчас же вскакивала, стоило той убрать руку.

— Никуда я не уйду. Я с тобой, — твердила Маруся, но девочка, как в лихорадке, повторяла:

— Уйдешь. Они тебя уйдут. Лучше дай руку.

«Ой, донюшка! — горевала Маруся, сидя у детской кровати. — Чует твое сердце разлуку».

Маруся догадывалась: своим освобождением до суда она обязана Юлии Андреевне. Кто ж еще мог замолвить за нее доброе слово?

В окно стукнули. Дважды дробно. Так обычно стучала соседка, смотревшая за Наташей. Маруся осторожно отняла у дочери руку, пошла открывать.

— Кто здесь? — испуганно вскрикнула она, увидев быстро входящего в коридор мужчину, и, холодея, подумала: «Монгол!»

Он был на голову выше Славки, с мощной грудью, раскосыми глазами. Дряблая кожа лица, собранный морщинами лоб выдавали возраст. На вьющихся темных волосах приплюснуто сидела шапка, ноги, обутые в ботинки с матерчатым верхом, ступали мягко, как по ковру. Но чем-то неуловимым он напоминал Славку. То ли цепким ястребиным взглядом из-под крутых бровей, то ли очертанием губ. И голос оказался знакомым, Славкиным.

— Сидит? — спросил, тяжело глядя на Марусю.

— Сидит, — ответила она.

— Тебя почему отпустили?

— Считаешь, не надо было меня отпускать?

Он не сразу ответил, ощупал ее раздевающим взглядом, задержался на упругой груди.

— Что я считаю, мое дело. Как тебе объяснили, почему отпускают?

— Кто б мне объяснял! Приказали: «Собирайся», взяли подписку о невыезде — и иди.

Монгол сделал к Марусе шаг, она инстинктивно отступила к Наташкиной кровати. Король воров прошелся тем же тяжелым взглядом по девчонке, ухмыльнулся:

— Похожа.

— Вылитый отец, — ответила Маруся, вскинув голову. «Смотри, чудище, вылитый, а ты отнимаешь у нее отца», — говорили ее глаза.

Монгол скрестил с ее взглядом свой. По коже Маруси побежали мурашки.

— Деньги есть?

— Есть, не нуждаюсь.

— Вот, бери. — Он швырнул на стол пачку пятирублевок.

Не будь этого, все вынесла бы Маруся. Ради Славки вынесла бы. Но Монгол, швырнув подачку — остаток с воровского стола, плюнул ей в лицо. Благодарствую, Родечка! Думаешь, если перед тобою жена вора…

Страха как не бывало. Злым звенящим шепотом выложила Маруся все, что думала о Монголе. Ненависть, горе, тоска смешались в один свинцовый ком. Ком подступил к горлу, вырвался наружу.

— Что еще обо мне знаешь? — спросил Монгол.

— Зачем держишь Славку? Погляди: мы богаты. Семья. Домик. Работа. Девчонка у нас. Сам говоришь: вылитая. Ваша порода. Отступись от Славки, Родя!

Маруся взяла за локоть Монгола, умоляюще уставилась в его лицо.

— Шикарная маруха! — произнес, усмехнувшись, Монгол. — Где тебя Беркут откопал такую?

Он крепко сжал руку Маруси, снова окинул ее фигуру раздевающим взглядом. И поняла Маруся: закрыта у этого человека душа, не для чего искать каких-то слов, чтобы ее тронуть.

— Пусти.

— Боишься, начну марьяжить? — Монгол разжал волосатые пальцы. — Живи спокойно. Беркутову красавицу не трону. Слушай, что скажу. И запоминай. Завтра ты придешь к церкви на Старом базаре. Подашь милостыню нищему с отрезанной мочкой уха. Он скажет, как тебе выступать на суде. С ним впредь и будешь держать связь.

Маруся едва не задохнулась от гнева. Нет, вы только послушайте! Он и ее в сообщницы тянет. За здорово живешь, Родечка.

— Хватит, уходи.

Хруст подминаемого под окном снега привлек одновременно и Марусино, и Монголово внимание. Уши Монгола шевельнулись, как у гончей.