Мария Костоглодова - Это было только вчера...

— Так, ить, мешал ей, зануде, пес. До ветру просился, спал в углу на подстилке, а мешал, и все. Така вона проклятуща.

— Чем она его?

— Стеклом. У нее стакан из-под сметаны разбился. Она возьми мелкие куски и кинь их в миску Залому. Тот как раз щи доедал. Я кинулась, шумнула на него: не смей, дурак. Так, ить, разве послушал? Слизнул все до конца. Щи-то получились со сметаной. Теперь подыхает, болючий. Стекло не токо горло, а все кишки, небось, ему порезало.

Выскочив от Коряги, Дина рывком, без стука, распахнула дверь Чуксинши. Та сидела на полумягком стуле, опираясь ногами о придвинутую скамейку. Чуксиншин муж лежал рядом на самодельной тахте, читал вслух газету. При Динином появлении он отогнул край газеты, вопрошающе поглядел на Дину поверх роговых очков.

— Ди-и-ну-ша! — протянула Чуксинша, и колокольцы в ее голосе бархатно зазвенели. — Заходи, голубушка. Двери прикрой, дует.

Дина оставила дверь раскрытой, подошла к Чуксинше:

— Если завтра я вам набросаю стекла в еду, что вы тогда скажете? Если стекло это будет резать ваше горло, ваши кишки, добрая придет к вам смерть? Вы… Вы знаете, кто вы? — Дина задыхалась. Миллионы молотков стучали по затылку, колотили в виски. Огромные, с непогашенным испугом, глаза Чуксинши то уплывали, то приближались, а вскочивший с тахты бухгалтер беспомощно замахал руками.

— Ты так разговариваешь со старшими? — лепетал он. — Нехорошо, нехорошо. Я пожалуюсь бабушке. Ворваться без стука да еще…

— Оставь ее, Гаврюша! — произнесла Чуксинша, поднимаясь. — Ты, собственно, о чем, Диночка?

— Не Диночка я вам. За что вы погубили Залома?

— Я? Господь с тобой, душа моя! Зачем бы я губила такую превосходную собаку с рыбьим именем?

Она уже прогнала минутный испуг, ее крупный рот нагловато усмехался.

— Так что вам мешало?! — сильнее вскипая от откровенной Чуксиншиной насмешки, крикнула Дина. — Рыбье имя или сама собака?

Дина чувствовала: ее несет куда-то, несет. Если она сейчас не остановится, она либо ударит по круглому ухоженному лицу Чуксинши, либо плюнет в него. Пусть потом с нею делают что угодно.

— Почему ты думаешь, что Залома погубила я?

Чуксинша стояла перед Диной в длинном атласном халате, с брезгливо опущенной губой — сама оскорбленная невинность.

— Мне Алексевна сказала. Она видела. Вы ответите. Слышите? Вы ответите.

— Боже мой, Гаврюша! Она поверила пьяному бреду подонка с мостовой. Уходи, Дина! Бог тебе судья. Завтра ты застыдишься того, что наговорила сегодня. Впрочем, тебя неважно воспитывают. Может, и не застыдишься. Я прощаю тебя. Иди, иди.

Чуксинша указательным пальцем подталкивала Дину к двери.

— Хорошо же!

Угроза прозвучала внушительно, хотя сама Дина совершенно не представляла, что надо разуметь под обещанным «хорошо».

Она вылетела от Чуксинши, словно из парной. В коридоре стояла бабушка. Ее седые, легкие, как одуванчик, волосы взметались кверху, будто по коридору гулял ветер. Из-под нахмуренных белых бровей осуждающе глядели глаза.

— Марш домой! Нашла с кем объясняться.

…Залом умирал, печально оглядывая склонившихся над ним людей.

Дина вспомнила, как Борька привел его с речки — мокрого, оледенелого, как она гладила его короткую шерсть и обнимала, стараясь согреть, а потом до хрипоты спорила с Борькой, надумавшим назвать собаку Заломом. «Что за дурацкое имя? — кипятилась она. — Это же не рыба, а собака». А Борька со своим вечно поражающим спокойствием отвечал, что раз он выловил дога из реки, то ему и следует дать рыбье имя, что если бы «чебак» оказалось словом позвончее, он назвал бы дога Чебаком. Залом — крупная жирная волжская сельдь. Пес тоже крупный и жирный, и кто знает, может, его завезли сюда с Волги! Пусть же он носит необычное, несобачье имя.

Спорить с Борькой — все равно, что спорить со стеной. И дог стал Заломом. И скоро все забыли, что залом — это крупная волжская сельдь, всем казалось, что сильный добрый пес с чуточку тупой мордой, острыми ушами и умнющим взглядом от рождения был и мог быть только Заломом.

А сейчас Залом умирал.

Стиснув край бабушкиной ширмы, Дина потерянно смотрела, как Борька вливал Залому в пасть горячую воду с марганцовкой, как он массировал его вздувшийся живот, как всхлипывал, свирепо стараясь скрыть слезы, и ненавидела Чуксиншу до глухого отчаяния.

Гибель Залома сблизила Дину с Борькой. Обычно о ней и о Борьке говорили: «Неужели брат и сестра? Непохожи». Они действительно были разные. И дело не в том, что у Борьки крупный, с горбинкой, нос, а у Дины — прямой и малюсенький, что у нее белесые, чуть намеченные брови, а у него — лохматые, темные. Борька ни об одном предмете, человеке или явлении не думал, как она. Он смеялся над тем, что было дорого Дине, нахваливал то, что претило ей. Они не дружили.