Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

Улицы были пустынны. Стряпков до самого горпромсовета не встретил никого, кто мог бы ему сообщить об аресте трех работников горпромсовета, об изъятии у Христофорова двух с гаком миллионов рублей и об отбытии самого Юрия Андреевича в лучший мир.

Кузьма Егорович встретил только милиционера Сургучева и паровозного машиниста Суровцева, спешившего в депо, но, как известно, люди этих профессий разговорчивостью не отличаются.

Сегодня у Кузьмы Егоровича были все основания прийти на службу раньше других, вместе с уборщицей тетей Дусей. Он знал, что тетя Дуся особого рвения к соблюдению чистоты не проявляет, но кабинет председателя убирает хорошо. Стряпков все рассчитал: тетя Дуся откроет кабинет Соловьевой и минут за десять разделается с ним, потом пошаркает березовым веником в комнатах первого этажа и поднимется во второй — разогревать куб, мыть тряпки, пить чай и читать «Трудовой край». Вот когда удобнее всего будет перетащить вазу в свою комнату, распаковать, изъять «вложение» и заменить портрет. Кузьма Егорович с полуночи размышлял, надо ли заменить портрет, не лучше ли вообще кокнуть эту чертову посудину и удивить Каблукова чем-нибудь более выдающимся. Если бы Леон Стеблин мог быстро сотворить другой подарок, Кузьма Егорович с легкостью пнул бы вазу ногой. Но Стеблин будет кочевряжиться, заломит неслыханную цену и потребует уйму времени. А тут надо торопиться, Каблуков, наверное, не забыл, что Кузьма Егорович бросил его на произвол судьбы в лесу около Остапова. Нет, придется вазу сохранить, а портрет заменить.

…Все получилось так, как предполагал Кузьма Егорович, Тетя Дуся, увидев его, нисколько не удивилась. Стряпков в дни квартальных и годовых отчетов, случалось, приходил раньше срока. Тетя Дуся вообще больше молчала. Она могла беседовать только на две темы — о своих болезнях и о международных отношениях. Политику она любила всей душой, слушала все радиопередачи, знала министров иностранных дел всех стран. Правда, в географии у нее еще были кое-какие пробелы, так сказать, белые пятна. Тетя Дуся, например, искренне считала Лондон ближайшим соседом Вашингтона. Но простим ей это.

Не обратив на Кузьму Егоровича никакого внимания, она лишь сказала:

— Ноги вытирать надо! Пора бы научиться уважать труд уборщицы.

Перетаскивая вазу, Стряпков чертыхнул и Леона Стеблина и директора гончарного завода Соскова.

— Привык, окаянный, к валу!..

Распотрошив упаковку, Кузьма Егорович первым делом вытащил «вложение» и спрятал его в свой брезентовый портфель. И тут его снова охватило раздумье: «Может, оставить? Человек Каблуков небогатый, может, и соблазнится? Нет, не соблазнится. И вообще лучше его в наши дела не впутывать. Пожалуй, еще по мордасам надает и в милицию сволочет». И Кузьма Егорович принялся за работу.

Отодрать портрет Анны Тимофеевны оказалось невозможным. Сосков на самом деле не пожалел казеинового, самого лучшего клея.

— Оставайся, — решил Стряпков. — Тебе же хуже, заклею тебя Каблуковым…

Но заклеить оказалось нечем, Бутылочка с клеем простояла все воскресенье, клей засох, а так как он был собственного горпромсоветовского производства, то из него нельзя было выдернуть даже кисточку. Помучившись, Стряпков стал обладателем сломанной палочки.

Он пошел по другим комнатам. У Соловьевой клея никогда не водилось, в плановом отделе бережливый заведующий держал бутылку в тумбе письменного стола…

А время шло. Могли появиться свидетели. Гениальные мысли всегда, говорят, приходят неожиданно, без предварительного уведомления. Стряпков вспомнил про черный хлеб, захваченный из дому вместе с остальной снедью: «Дурак! Давно бы надо. Забыл, что ли, как мальчишкой змей склеивал!»

Кузьма Егорович разгладил ладонью портрет Каблукова.

— Сейчас, голубчик, я тебя присобачу! Первый сеанс продержишься, а потом я тебя, урода, намертво пришпандорю… Постой временно у стенки, чтоб тебя не сглазили. А когда руководитель пожалует, я тебя поверну, чтобы он сразу почувствовал…

Захлопали двери. Прозвенел где-то на втором этаже первый телефонный звонок. Начинался рабочий день.

Яков Михайлович пришел с небольшим опозданием. Несмотря на теплое, ясное утро, обещавшее жаркий день, Каблуков был в костюме из темно-синего бостона, из-под пиджака, застегнутого на все пуговицы, виднелась голубая сорочка с бордовым галстуком. Этот наряд, который Яков Михайлович надевал не больше пяти-шести раз в год, в особо торжественные дни, завершала шляпа, правда, не на голове, а в руке. Из нагрудного карманчика торчала расческа будуарно-розового цвета и авторучка «Союз», пегая, как мыльница.