Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

Однажды, не выдержав распиравшей его ярости, он при жене и сыне заявил:

— Ловкач он! Нахватался верхов — и все. Колупнуть бы его поглубже…

И добавил, как всегда, чьи-то загадочные слова:

— Молния всегда по высоким предметам ударяет.

Вася вскипел и начал горячо защищать дядю, биографией которого всегда восхищался. Увлекшись, он не заметил, как обидел отца.

— Ты где был, когда дядя Петя в Испании воевал? Сидел дома, выхаживал редиску? А когда он в тылу у немцев эшелоны сваливал? Ты сидел на броне… А когда он учился, жил на стипендию, ты…

За четверть века семейной жизни Елена Сергеевна ни разу не видела мужа в таком бешенстве. Случалось, в гневе, он колотил посуду, выкрикивал злые, обидные слова, но таким он никогда еще не был. Нос у него побелел, глаза скосились. Он подскочил к двери и бешено закричал:

— Вон из моего дома, тварь! Ну!

Вася месяц жил у приятеля, и только уговоры и слезы матери заставили его вернуться домой.

Но самое обидное Каблуков услышал совсем недавно. Его постоянный недруг Стряпков, ядовито усмехаясь, сказал ему:

— Знаешь, как тебя называют? Есть, говорят, такое дипломатическое понятие— «персона грата». А про тебя говорят — «персона брата».

Вот сколько обид причинил Петр!

А тут еще директор завода фруктовых вод и слабоалкогольных напитков растравил начавшую было затягиваться рану.

Только пройдя несколько шагов, Каблуков припомнил последние слова Сидорова: «А у вас, говорят, перемены! Что ж, давно пора… Сколько же можно!» Это о чем же он намекнул? Неужели решили Анну Тимофеевну утвердить?

Еще один тяжелый удар за сегодняшний, такой скромный день. Каблуков втайне надеялся, что именно его, Якова Михайловича, учитывая его ум, опыт и, конечно, родство с Петром, пригласят и попросят: «А как вы, Яков Михайлович, насчет того, чтобы поруководить… Мы поможем, конечно…»

Каблуков частенько рисовал себе картину, как он отказывается — понятно в меру, не до бесчувствия, — ссылается на нездоровье, усталость, а его уговаривают: «Ну что ж, дорогой товарищ Каблуков, мы вас подправим, подлечим… Ну, возьметесь?»

И зажил бы Яков Михайлович совсем по-другому. Разница в окладе пустяковая — всего триста рублей. Но председателю полагалась почти персональная машина. Правда, она неважная, куплена из списанных такси, много раз латанная, пегая, но все же машина, а не тарантас. Можно сесть рядом с шофером (только сюда, а не на заднее сиденье) и, отдав приказание, ехать, глядя прямо перед собой. А люди станут говорить: «Каблуков проехал!»

Главное, председатель — это уже номенклатура! Номенклатуру Яков Михайлович представлял в виде узкого длинного ящика, а в нем карточки, карточки, карточки. Важно, чтобы твоя карточка попала в этот ящик. Лиха беда начало, а там посмотрим, чья возьмет! Попасть в номенклатуру нелегко, ну а уж если попал, то выпасть из нее, пожалуй, потруднее…

Номенклатурному дозволяется приходить на службу не к девяти, а попозднее. Уходить когда угодно, не прячась. С порога надо крикнуть секретарю, этой самой Рыбиной: «Буду в три!» И все. Куда ушел — мое дело. Кстати, Рыбину надо заменить. Дерзка! Ее мог Бушуев терпеть и Анна Тимофеевна, а мы не будем. Нет-с, не будем.

И вообще председатель горпромсовета — это совсем другое положение. Заведующий сектором стеклянной посуды и тары, конечно, тоже неплохая должность. Но кабинет — на двоих, с этим обжорой СтряпковыхМ, заведующим гончарнохудожественным сектором. Телефон — на двоих. В недоброе время, когда существовали промтоварные карточки и талоны, — талон на галоши давали на двоих один, его приходилось разыгрывать. Все на двоих, только выговоры индивидуально.

…Яков Михайлович побежал. Вернее, ему казалось, что он бежит. Это было странное убыстренное покачивание — раз направо, раз налево, а вперед он продвигался почти шагом. Устав, весь мокрый, присел на скамейку. «Что же это такое? Решили! А мне даже не предложили. А может, это не так? Нет, все так. Сидоров, собачий сын, все знает. Он, наверное, от Завивалова шел. Они приятели. Так и сказал: «Давно бы пора! Сколько же можно!» Это про нее, про Анну Тимофеевну…»

Каблуков живо представил, как он сейчас войдет в кабинет, а Стряпков уже там, сидит и чавкает. Он, подлец, ехидно посмотрит на часы и съязвит: «Дисциплинка-то для всех одна, товарищ Каблуков».

«Если бы утвердили не Анну Тимофеевну, а меня, я бы показал Стряпкову, где раки зимуют. Он бы у меня вертелся, как червяк на крючке… Ах жизнь! До чего же ты иногда несправедлива!»