Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

В самом нижнем ящике я нашел пухлую папку, на которой было написано: «Костин архив». В папке лежали мои тетрадки, когда я учился в первом классе, с палочками и первыми буквами, мои рисунки, моя записка: «Папа, у меня сломался фонарик. Почини его, пожалуйста». Я нашел много моих снимков — от самого первого, на котором я был снят голышом, на простынке. На фотографии рукой папы написано: «Костя трех месяцев».

И еще я нашел в этой же папке большой конверт с письмами. Я прочитал только первые строки: «Родной мой, если бы ты знал, как я по тебе соскучилась». Взглянув на подпись, я понял, что это письма от Поли. Я спросил дядю Алешу: что мне делать с письмами? Он ответил: «Делай что хочешь, но так, чтобы мать о них ничего не знала».

Сначала я хотел письма уничтожить, но мне было жаль их рвать.

И еще я нашел папино заявление десятилетней давности в суд о разводе с мамой.

Я его немедленно порвал на мелкие кусочки и выкинул в мусоропровод. После этого я зашел в комнату к маме и сказал ей:

— Мамочка, милая, тебе ничего не надо?

Она обняла меня и заплакала, всхлипывая, словно несправедливо обиженный ребенок. Она ничего не могла сказать, а только повторяла:

— Костенька! Костенька!

А у меня сердце рвалось на части, в горле стоял горький комок.

— Мамочка! Я тебя очень люблю, мамочка…

Попозднее заехала жена дяди Алеши. Она сначала прошла к маме и тут же вышла.

— Она, кажется, уснула. Пусть поспит, это ей очень необходимо.

Не знаю, как это произошло, но я рассказал Лидии Михайловне и дяде Алеше о том, как я нехорошо, неправильно жил. На меня нашел какой-то приступ откровенности — так честно и безжалостно я никому о себе не рассказывал. Когда я вспомнил о последнем разговоре с отцом, я заплакал, так мне было больно. Я выложил все про Надю, про ее мужа и как я его оскорбил. Не рассказал только про Тину Валентиновну — было очень стыдно. И еще я сказал, что так, как я жил, жить больше нельзя, надо жить по-другому, а как — я не знаю.

Дядя Алеша несколько раз пытался перебить меня: «Успокойся, Костя! Потом поговорим». Лидия Михайловна слушала меня молча.

Дядя Алеша заторопился домой: «Метро закроют!» А Лидия Михайловна не торопилась уходить: «Такси возьмем».

Они ушли от нас поздно ночью. Лидия Михайловна крепко пожала мне руку и сказала:

— Заходите к нам почаще…

А я и не знал, что она такая славная.

Проводив их, я подошел к дверям маминой комнаты. Там было тихо. Я подумал: «Как хорошо, что мама спит». И поймал себя на мысли о том, что до этого никогда не думал о маме, — спит она или не спит, мне было все равно.

Я долго сидел за папиным столом. Передо мной лежала пухлая папка «Костин архив» и большой конверт с письмами. «Найду ее и отдам ей». Потом я подумал: «А вдруг она любит другого, вышла замуж и ей будет неприятно?» И снова поймал себя на мысли о том, что до этого мне никакого дела не было до других людей, я всегда думал только о себе.

И я еще подумал: «Какая дорогая цена за мое нынешнее состояние, за мое начавшееся выздоровление».

Я вспомнил лицо Нади, какое оно было тогда, в кино, когда я сказал ее мужу эту пакость. А как он смотрел ка меня в милиции! И все взял на себя, лишь бы только лейтенант ни о чем не расспрашивал.

А папа, лежащий ничком! Что он думал обо мне в последнюю минуту? Теперь мне это никогда не узнать.

Как же я плохо жил. Хватит ли у меня силы жить по-другому? Неужели не хватит? Это будет так страшно…

Надо что-то делать, надо действовать.

Утром я разрезал письма Поли ножницами на мелкие кусочки, перемешал их и отвез в Серебряный бор. Там я их сжег на берегу Москвы-реки.

Потом я поехал в милицию и рассказал начальнику всю правду: как я сам пьяный пристал к Грохотову, а он защищал честь своей жены.

Майор выслушал меня и подал мне листок бумаги:

— Тогда другое дело. Напишите.

Я написал. Майор прочел и сказал:

— Надо бы вам, молодой человек, всыпать как следует, но раз вы чистосердечно и папаша у вас неожиданно умер… В общем, идите…

Ошибки надо не только признавать, это надо делать вовремя. И сделать это нетрудно: жена у Грохотова оказалась хорошим человеком, сам он, по словам беспартийного мастера (беспартийного! Это надо подчеркнуть!), отличный работник. Со взносами не подтвердилось. В общем, оснований вполне достаточно, чтобы заявить на парткоме: «А мы, дорогие товарищи, думается, допустили излишнюю горячность». А самое главное основание — негласное, если я так не скажу, скажут другие — Силантьич, Клавдия Борисовна, — и тогда я буду один против всех. Это абсолютно ни к чему.