Владимир Осинин - Полк прорыва

— Телеграмма эта казенная… Из военной части. Что-то с Ваней случилось…

Святой не может произнести ни слова.

В помещении надрывалась гармошка, слышен был дробный топот ног. Кто-то кричал: «Горько! Горько!»

Но вот все смолкло, заголосили женщины. Васька, покачиваясь, побрел через сквер к сельсовету.

Шорников попросил Елену остаться, а сам вместе с другими мужчинами пошел за Васькой. На столбе возле сельсовета громко говорил репродуктор — о чем, Васька не слышал, горе лишило его и слуха и зрения: перед ним все было темно.

Сельсовет закрыт, Васька сел на скамейку у крыльца, взглянул на Шорникова:

— Что же мне теперь делать? Лететь на похороны? Но…

— Его уже, наверное, похоронили, дядя Вася.

Святой закрыл свое небритое обветренное лицо ручищами и зарыдал:

— Ты же знаешь, что у меня никого, кроме Вани, не было. Кормилец и вся надежда… Лучше бы меня этот Гришка ударил ножом в сердце — и я бы ничего не узнал…

От Дома культуры в одной рубашке и без шапки шел гармонист, тот самый рыжий парень, который был на свадьбе первым заводилой.

— Дядя Вася, родной! Что же это такое делается?

Поддерживая под руки Святого, он свел его вниз по скользкой тропинке, к почте, но и она оказалась на замке.

После метели установилась тишина, потеплело. Леса отдыхали, боясь пошевелить ветками, чтобы с них не осыпался снег. Сосны и ели — все в белом.

Когда Шорников вернулся с Васькой к Дому культуры, там уже стояли запряженные лошади; женщины сидели в санках, а мужчины все еще толпились у Подъезда.

Поехали тихо, рысцой, колокольчик под дугой звенел с переливами.

Речушку надо было переезжать вброд, по воде. Только здесь люди немного оживились, кто-то из женщин взвизгнул — видимо, обдало волной.

Мужики пожелали попить из речки. Остановили лошадей, сошли с саней, встали на колени и пили прямо с берега, сняв шапки, чтобы их не унесло водой. Кряхтели, вытирали рукавом губы.

— Хороша! Ледяная!

Пил и Васька, а потом уселся в головках саней, серовато-бледный, глаза закрыты.

Ярко светила луна, все белело, даже тени в лесу были прозрачными, и каким-то молчанием сковало все вокруг, и только раздирающий скрип саней болью врезывался в российские зимние просторы.

Поднялись на гору, и Шорников увидел свое село — на белом откосе чернели бревенчатые хаты. Их замели вьюги, поэтому хаты казались низкими, а крыши на них поднимались слегка набекрень, как папахи. Церковная колокольня походила издали на ракетную установку — будто этот огромный конус хотели запустить в космос, но ничего не получилось, так и оставили здесь, в глуши.

Над хатами телевизионные антенны, одни высокие, другие низкие, некоторые уже похилились.

Хата Шорникова все такая же, с небольшими оконцами, только почему-то теперь она показалась ему очень маленькой, совсем игрушечной.

Остановили лошадей, он помог матери слезть, взглянул на Елену, стараясь угадать, какое впечатление произведет на нее его родное село, стены, в которых он вырос. Но для нее, видимо, все это было — деревня как деревня и хата, каких тысячи, миллионы по Руси. А у него от всего этого начинала кружиться голова.

— Здравствуй, Залужье!

Крыльцо заметено снегом, стекла окон в инее.

— Заходите, гости дорогие, — сказала мать, открыв дверь, и сама сразу же пошла кормить кур.

В хате было холодно, пахло торфом. На остывшей трубке сидел черный котенок, только лапки беленькие, как в перчатках, и мурлыкал. Глаза у него зеленые, и он так доверчиво смотрел на Шорникова и Елену, будто они все время здесь жили.

Зашла мать, засуетилась.

— Сейчас поставим самоварчик. Ты, сынок, сходи за водой, только не упади в горловину, а то там скользко, у колодца.

Упасть в колодец было невозможно — туда еле могло пройти ведро. Как в детстве, с трудом удалось оторвать примерзшую рогожку, которой укрывали горловину. Из колодца повалил теплый парок. Какая была там водица! Ее пили прямо из ведра даже в зимнее время. Разгоряченные. И ничего не случалось.

Залив воду в самовар, он взял топор и пошел колоть дрова. Растоплять печь мать ему не позволила: запачкает рукава сажей.

Она была очень довольна, приняла подарки, но примерять их пока не стала, положила в сундук.

За чаем спросила:

— Вы, Коля, за мной приехали?

— Не знаю даже, как тебе сказать, мама. Жилье теперь у меня есть, можешь поселяться там и жить, сколько тебе вздумается, но я, видимо, на днях уеду.

— Надолго?

— Трудно сказать.