Владимир Осинин - Полк прорыва

На фронте Прахов исполнял обязанности командира полка и верил, что ему дадут полк. Но после войны многие части начали свертываться, и полк был переформирован в батальон. Прахов оказался комбатом, а потом его перевели в штабники. Наверное, после увольнения в запас полковника Дремова он займет его место.

Откуда у него столько энергии? Казалось ошибкой, что он до сих пор не получил генеральских лампасов. Но, может, еще и получит.

Из дверей дремовского кабинета весь день раздавался его громовой голос:

— Слушаюсь! Слушаюсь!

Дорвался Леонид Маркович до начальнического кресла, отводит душу.

Вернулся из отпуска полковник Дремов, но Прахов, все еще по привычке, утром шел к дремовскому кабинету, у двери останавливался и поворачивал назад.

С ним случилось что-то странное, казалось, началась пора зимней медвежьей спячки: сидит за своим старым округлым столом, повесит голову над бумагами и целыми часами молчит. Сначала Шорников подумал, что у него какое-то горе или он заболел, но Прахов ни на что не жаловался. Временами пробовал шутить.

На совещаниях, которые проводил Дремов, ему все казалось неинтересным, повторением прописных истин, он закрывал глаза и шептал: «Иду на погружение!» Спал он или не спал, никому не известно — он, как леший какой, и спящий все видел и слышал.

— В шумных местах я отдыхаю, — сознавался он. — А в тишине уснуть не могу.

— И я тоже, — сказал Шорников. — Все это у нас с фронта.

— Возможно. А разве сейчас легче? — ответил Прахов.

Шорников удивленно посмотрел на него, встретился с угрюмыми темно-карими глазами. Так может говорить только тот, кто не сидел в окопах и не знает, что такое атака на какую-нибудь безымянную высоту, за которую уже полегла не одна рота. Но Прахов воевал. И войну, по его рассказам, он встретил младшим лейтенантом.

— Я пойду покурю.

Но Прахов направился не в курилку, а в приемную генерала Королькова.

Елена вскинула на Прахова свои вороненые ресницы:

— Я вас слушаю, товарищ подполковник. Вы к генералу?

— Генерал сам меня вызовет, если я ему потребуюсь. Зашел на вас взглянуть.

— До чего любезно с вашей стороны. Но как бы это не стало для вас традицией.

— Вы, Елена, восхитительны!

Всякий раз, когда Прахов заходил в приемную, Елена немедленно произносила: «Вам к генералу, товарищ подполковник?» Эта официальная вежливость оборачивалась каким-то непреодолимым барьером между ними, и он потерял веру, что когда-нибудь добьется ее расположения. Попробовал покупать книги, не помогло. Но когда он появился рано утром с веткой персидской сирени, Елена просияла:

— Ой! Леонид Маркович! Какой вы внимательный. Мне ведь снилась сегодня сирень.

После этого случая Прахов стал смелее заходить в приемную. И обязательно спрашивал у Елены:

— Что новенького?

Из деревни мать написала, что под Москвой служит друг детства Шорникова, сын мельника Степан Чеботарев. Недавно мельник гостил у него, рассказывает, что Степан «большой начальник», перед ним все там ходят, как перед генералом. Мать советовала: побывай у него, может быть, он пособит на первых порах в Москве.

Пособит не пособит, а навестить надо.

В выходной день Шорников отправился к Степану на электричке. Выехал рано, в вагонах было свободно. За окном проплывали тихие дачные поселки. Домишки с шиферными крышами и большими застекленными террасами. И ему вспомнилась родная деревенька Залужье, затерянная среди лесов и болот. Она гнездилась на высотке, серая, соломенная. Только церковь возвышалась каменная. А рядом с ней липа, на которой свили гнездо аисты. Бывало, встанет на одной ноге птица и смотрит часами сверху. Пугать их боялись, считалось, если аиста обидишь, он принесет с огнем головешку и бросит на крышу. Верстах в пяти от Залужья находилась водяная мельница, вся в подпорках. Приятно было смотреть, как по желобу весело катилась светлая вода. А прислушаешься к ее журчанию — и на душе станет тревожно.

Мельником на этой мельнице был дядя Митя, отец Степана.

Шорников вспомнил, как однажды мать послала его молоть картофельные очистки, все остальное было уже съедено. Боязно идти, скорее, унизительно. Но есть хотелось до тошноты, хорошо, что еще очистки нашлись.

На мельнице пахло теплой мукой и водорослями, а дядя Митя расхаживал по своим владениям — взъерошенный, весь белый, в яловых латаных сапогах и кожаной кепке, — то жернова подкрутит, чтобы мука мягче была, то воды в желоба больше пустит, и колесо начинало сильнее гудеть.