Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Подкупленный этим, Максим разрешил ей умыть свое чумазое лицо и нарядить себя. Причесывая его мокрые волосы, она радостно причитала:

— Ах, Серго, Серго, посмотри, какой у нас мальчик!

Ковшов смущенно крякал, косился на смеющегося внука.

— Козленок, горный козленок! Легонький, ловкий, ножки быстрые.

«Козленок» мгновенно вывернулся из ее рук и умчался в сад, вспыхивая огоньком между стволами. В саду ему разрешалось делать все что угодно.

Ночью Ковшову опять стало плохо.

Посыпался дождик. Все эти дни мучило яростное солнце, а сейчас в тропическую, влажную духоту волной накатилась свежесть. По пояс голый Ковшов вышел в сад и сел на скамейку. Дождик шлепал по его широкой спине, сочно щелкал по асфальтовой дорожке. В пахучих шарах туи он шелестел, в коре эвкалиптов, облезающей большими засохшими лохмотьями, трещал, а по упругим листьям винограда хлопал.

В каждом дереве у дождика был особый голос. Только море молчало, будто его и не было рядом.

Переборов острую боль, Ковшов сразу же пошел на веранду, вытерся полотенцем, стараясь не делать резких движений, и переоделся в сухое.

Дождик стих. И море, и небо, и земля слились в единый мрак и молчали. Ковшов посмотрел на мальчугана, у которого ноги высунулись из-под одеяла, и ушел в комнату хозяйки.

Она дремала. Ночник — лампочка, вкрученная в маленький ботинок футболиста и накрытая голубой половинкой мяча, — мягко освещал ее. Когда Ковшов тихонько сел на стул у кровати, она очнулась.

— Еще не спишь? — прошептала хозяйка.

Разглядывая женщину с умудренной ласковостью, он осторожно и нежно погладил ее рассыпанные по подушке пушистые волосы. А она вдруг почему-то тихонько заплакала. И, плача, зашептала:

— Ты, Серго, удивительный мужчина. Я такого не встречала. Да и какие у меня были мужчины!.. Почему ты печален, Серго? Ты улыбаешься, а я слышу печаль в твоем сердце. Не уезжай, Серго! И мальчика с собою оставь. Как я его люблю! Ты сильный, у тебя теплая душа.

А он все перебирал прядки ее волос, перебирал как-то уважительно. И вдруг в этом уважении и даже почтительности она почуяла что-то пронзительно прощальное. Она порывисто, испуганно схватила его руку, точно он должен был куда-то исчезнуть, и стала тревожно допытываться:

— Что ты, что ты? Что с тобой? А? Что? Серго!

— Слушай, если со мной что случится, если только… Мне что-то в последнее время… Неважно я себя иногда чувствую. А ведь со мной Максим — вот в чем дело. Улететь я могу только через три дня. Так билет куплен… Если что — позаботься о малыше и дай телеграмму родителям. Адрес в бумажнике. Там и деньги…

— Что ты, сумасшедший! Молчи!

…Он приказывал своему сердцу все более властно. Внутри его что-то напряглось. Он как бы вздыбил скакуна и крепко держал его эти последние дни.

Дочка с мужем уже приехали с Сахалина, и Ковшов дал им телеграмму о вылете. Максим заявил, что «телеграмма — это малоразговорное письмо». Хозяйка проводила их в Адлер на аэродром как своих родных. Она плакала, целуя Максима.

— Расти, мое золотко, будь как дедушка, — шептала она, — слушайся его, береги… А это тебе подарочки, вспоминай тетушку Анаиду, — и она подала мальчику корзину, обвязанную сверху чистой тряпицей.

Потом она, вытирая мокрое лицо синим платком, принялась заклинать Ковшова:

— Я жду вас на следующее лето! Я жду! Ваша веранда будет свободна. Я жду. Весь дом для вас будет свободен. Я жду!

— Мы приедем! — кричал Максим, забираясь в красный сквозной вагончик. — Ведь мы приедем, деда?

Но Ковшов не слышал его: он молча смотрел на хозяйку, а она на него, пока цветные, игрушечно-маленькие вагончики катились к огромному самолету, широко распростершему крылья…

Когда самолет ушел в заоблачную высь, Ковшов совсем по-молодому затосковал о хозяйке. Он долго смотрел на корзину, завязанную ее руками. Максим прилип к иллюминатору, завороженно глядел на белые дымящиеся хребты облаков.

Скоро он свернулся в кресле клубочком и заснул. Ковшов укутал его пиджаком, направил на себя сильную холодную струю, бившую сверху в трубочку-вентилятор. Посмотрел на часы. Лететь нужно было семь часов…

Мчались над облаками. Здесь еще было светло, хоть солнце и бросало свой меркнувший свет уже с той стороны земного шара. Ковшов и мальчонка летели от рыжих хребтов заката навстречу тьме. Там, у них в Сибири, уже было темно, а здесь, с высоты, еще долго виднелись эти горящие вершины. Но с земли их уже, наверное, не видно. А вот и с высоты стали виднеться не хребты заката, а просто далекая-предалекая алая полоска. Она все сужалась, притухала… Самолет уносился дальше, дальше, ревел, рвал пространство… Дед и внук спускались, уходили из заоблачного света во тьму, к огонькам земли… Самолет легонько стукнулся колесами о бетон.