Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

В углу прижались стол и два стула, вот и вся мебель, и от этого кабинет казался удивительно пустым, неуютным, как новенькая, незаселенная квартира.

Секретарь Фетисов, со строгими, сросшимися на переносице бровями, с непреклонным, режущим взглядом зеленых глаз, слушал Кунгурцева, сурово сжав мальчишеские пухлые губы. Он соглашался, поддакивал, обещал заняться девочкой, создать комиссию для проверки.

— Конечно, мы добьемся, чтобы ребенок получил нормальные условия для развития, — сказал он суховато.

Кунгурцев пристально посмотрел на него и вдруг, тоже строго и сухо, заявил:

— Мы, в областной газете, надеемся на вас. Если есть сигнал, нужно немедленно реагировать. Я долго не могу задерживаться здесь.

Фетисов медленно поднялся.

Лицо его стало совсем молоденьким, оно подернулось нежным румянцем.

— Ладно! — сказал он. — Идемте разбираться!

Сначала нагрянули к соседям Бородулихи. Фетисов действовал напористо и стремительно. Он расспрашивал соседей, брал письменные свидетельства, нажимал на тех, которые увиливали: дескать, хлопотное это дело, разговоров не оберешься.

— Вы это бросьте! Знаем мы ваше: «Моя хата с краю!», — распалялся он.

Фетисов поднял на ноги всех соседей. И все они утверждали в один голос: жить в таких условиях ребенок не может.

— Ну, все ясно! — и Фетисов ринулся на штурм Бородулихи.

Изба ее смотрела заплатанными оконцами на бурлящую Бию, на дверях клочьями висели остатки войлочной обивки, завалинка тонула в сероватой лебеде. Дом был без сеней, без крыльца, и двери открывались прямо во двор, кое-как огороженный сучковатыми жердями. На трубу было надернуто ведро без дна.

В избе Кунгурцев и Фетисов увидели почерневшие, давно не беленные стены, облупившуюся плиту, картофельные очистки и грязную посуду на столе. В нос им ударила резкая капустная кислота и редечная вонь.

Бородулиха, в засаленной телогрейке и в кирзовых сапогах, набросилась на них:

— Какое ваше собачье дело! Не суйте свои носы! Мое дите, и никому я его не отдам. Ишь ты, заявились указчики! Заворачивайте оглобли! Я здесь хозяйка!

Ее обрюзгшее лицо, должно быть, когда-то было красивым. Но от прежнего сохранились только плавные дуги черных бровей, такие брови в старину называли на Руси «соболиными».

Кунгурцев попытался говорить с Бородулихой по-доброму, но она осыпала его изощренной бранью.

— Послушайте, гражданка! — оборвал ее Фетисов. — Неужели вы уж настолько опустились, что забыли свой долг?

— Ты не агитируй меня, указчик!

— Мы вас привлечем! — взвился Фетисов.

— Я вот тебе привлеку! — Взбешенная хозяйка схватила со стола кринку.

Они торопливо вывалились из избы.

— Ну, бабища! — пробормотал Фетисов. — Полное моральное разложение!

— А ведь что-то изломало ее душу, — с горечью проговорил Кунгурцев.

— Да просто распустилась, и все тут!

Но предположение Кунгурцева оправдалось.

— Бородулиха была другой, — сказал им ветхий старик, гревшийся на завалинке. — Она была — Пашенькой. Это война сломала ее. Мужик ее погиб на фронте. А она его больше себя любила. Вот с тех пор и пошло у нее все наперекосяк. Пить стала. Прикашшицей была в магазине, да как-то однажды недостача обнаружилась. И угодила Паша в тюрьму. Оттуда и девчонку приташшила.

— Чепуха все это, — хмуро заявил Фетисов. — Человек должен уметь управлять собой.

Кунгурцев сердито покосился на него.

Вечером пришел в гостиницу совсем разбитым. Не спалось почти до рассвета. В большом — на десять человек — номере стоял храп, густо пахло сапогами. В окно смотрел печальный тоненький месяц — освещенный бочок серого, очерченного серебряной каемкой-паутинкой шара. Такое Кунгурцев видел впервые.

От всей этой истории с Бородулихой на душе было тошно.

На другой день Кунгурцев уезжал.

— Я все это возьму под свой контроль, — заверил его Фетисов. — В случае чего оформлю дело через суд.

— Девочка должна быть устроена, — строго сказал Кунгурцев на прощание. — Вы позвоните на турбазу мне. Договорились?

Уже смеркалось, когда Кунгурцев приехал на турбазу…

Все здесь деревянное: лестницы, домики, столовая, магазин. И все это ютится между елями, соснами, под раскидистыми березами.

На площадках длинной лестницы — скамейки, а вместо урн — ведра. Чтобы не перевертывались, они прибиты к плашкам. На втором этаже главного корпуса — веранда. Тут — бильярд. Днем отсюда все озеро видно, а сейчас в темноте оно едва угадывается.